Навруз
Шрифт:
Мне, однако, Кушбармак покидать не хотелось. Кругом трава, зеленая, мягкая. В небе — птицы. Жаворонок повис прямо над нами. Застыл в воздухе, трепещет крылышками и заливается. Песнь такая звонкая, такая красивая, что, кажется, лучше и нет на свете.
— Слушай! — ткнул я пальцем в бок Сафара.
— Слушаю, — ответил он, но осла не остановил, но перестал понукать его, ударяя концом веревки по спине.
— Нет, ты не слушаешь. Если бы слушал, то остановил своего одноухого.
— Так жаворонка слушает не одноухий, а я. Ему что жаворонок, что петух — все равно.
Сафар пощекотал шею осла, и тот разразился таким ревом, что не только жаворонок, все птицы Кушбармака онемели от ужаса.
Шутка Сафара мне не понравилась. Я протянул руку и дернул повод одноухого. Дернул, видимо, не так, как надо. Осел взбрыкнул задними ногами и скинул меня со спины.
Совершая полет, я не успел ни за что ухватиться, даже за хвост одноухого. Хвост я увидел, находясь уже на земле. Осел, весело помахивая им, скакал по дороге, догоняя своих сородичей.
Не всякое падение бывает печальным. Меня принял куст полыни, и принял так нежно, что ни одна часть моего тела не пострадала. Во всяком случае, я не почувствовал боли. Новое положение мое показалось мне очень приятным. Я словно лежал на мягкой курпаче. Надо мной было небо, и в нем пели птицы.
Говорят же, нет худа без добра. Сбросив меня со своей глупой спины, осел дал мне возможность насладиться песней. Как она была прекрасна! Как звонка!
Жаворонок старался изо всех сил и старался, видимо, для меня. Иначе зачем ему было висеть над моей головой. Он мог бы петь в другом месте — небо так высоко, а степь так широка!
— Спасибо тебе, птица, — шептал я, благодарный. — Никогда я не слышал песни чудесней. Ах, тургайджан! Ах, жавороночек!
Сафар-чиканак сумел остановить скакавшего осла, я так думаю, иначе не смог бы повернуть его назад и подъехать ко мне. Надо представить себе выражение лица моего друга, когда он увидел меня лежащим на спине с раскинутыми руками. Испуг и страдание были в его взгляде.
— Назир, ты жив? — произнес он дрожащими от страха губами.
Конечно, я был жив, и не только жив, но и наслаждался, слушая песнь жаворонка, и мне не хотелось прерывать удовольствие. Потом я был немного обижен на друга за то, что он не внял моей просьбе и не остановил своего одноухого. Я молчал, счастливо улыбаясь.
Сафар-чиканак спрыгнул с осла и наклонился надо мной. Улыбка выдала меня.
— Жив, жив! — закричал он радостно. — Слава богу, жив! А я напугался…
— Тихо! — прошептал я. — Слушай!
— Что слушать? — не понял меня Сафар.
— Песню слушай.
Смущенный, ничего не разобрав толком, Сафар поднял голову и стал смотреть в небо.
— Как ты думаешь, почему эту птицу называют суфитургай? — спросил я.
— Ие знаю, — пожал плечами Сафар.
— Надо было назвать ее не суфитургай, а чулбул-були — соловей степи.
— Наверное, — опять пожал плечами Сафар.
— Хотя нет, — возразил я сам себе. — Пусть в степи живут воробьи, чижи, стрижи разные, а в кишлаке и в городе — жаворонки. Так было бы лучше. Согласен, Сафар?
Друг мой не мог взять в толк, что мне нужно от бедных птиц. Зачем я решил переселить их из одного места в другое? Поэтому он сказал неопределенно:
— Я-то согласен, а вот согласятся ли на это чижи и стрижи…
— Нет, я серьезно говорю, — стал я доказывать другу. — Почему такая чудесная птица должна жить в голой степи? Нет тут ни воды, ни дерева. Петь ведь лучше, не держась за воздух, а сидя на зеленой ветке.
Сафар опустился рядом со мной на траву. Разговор о жаворонке, кажется, заинтересовал его.
— Птиц нельзя переселять, куда захочется. Они все равно прилетят назад, в родное место. Ты видел белых аистов? Всю зиму они живут далеко на юге, а ранней весной возвращаются домой, к своим гнездам.
— В Джизак?
— Ну и в Джизак. На Каландархане у них гнезда.
Я видел белых аистов, сидящих на высоком дереве и минарете, а вот, когда прилетают или улетают, не знал. Должно быть, это происходило ночью, в темноте.
— Аист вьет гнездо все-таки в городе или кишлаке, а не в степи, — продолжал я вести свою мысль о переселении птиц к людям. — И голуби гнездятся около домов. Мог бы жаворонок жить рядом с нами. Проснешься утром, а он поет во дворе, душу радует.
Моя мечта представлялась Сафару нелепой. Он видел мир разумно устроенным и не желал его переделывать в угоду чьей-то прихоти.
— Твою душу он порадует, а свою омрачит, — сказал Сафар. — Жаворонок во дворе и петь-то не станет. Помрет от тоски. В клетке кому жить захочется!
— Перепелка живет, — заметил я. — И даже в темноте поет.
Сафар-чиканак недовольно махнул рукой.
— Разве она поет? Кричит…
Тут с другом нельзя было не согласиться. Перепелка действительно кричала. От тоски, наверное. На волю просилась. Дом-то ее в полях зеленых.
— Да, — вздохнул я. — Жаворонка, пожалуй, в клетку не посадишь. Ему небо надо. Вот такое — синее, синее…
Мы замолчали. Жаворонок должен был снова начать свою песнь. Перед тем, как отправиться в дорогу, хотелось еще раз услышать чудесного певца. Я зажмурил глаза, ожидая первой ноты, высокой, звонкой. Вокруг стояла тишина. Степь тоже затаилась, ждала песню.
Вдруг Сафар сказал:
— Перепелка!
— Какая перепелка?! — озлился я. Друг мой перепутал жаворонка с перепелкой.
— Самая обыкновенная, — объяснял Сафар. — Вон в траве.
Я не поверил. Померещилось, что ли, другу? Откуда здесь перепела? Не место им рядом с жаворонком. Но Сафар-чиканак настаивал:
— Слышишь, слышишь? Кричит!
Действительно где-то далеко в траве прозвучало негромкое: пит-пиль-дык! Пит-пиль-дык!
— Да, перепелка.
— Я ж говорил! — обрадовался Сафар-чиканак. — Их тут много. Крикнет одна, откликнутся остальные. Будем считать. Умеешь различать голоса?
Пот, голоса перепелов я не различал. Если кричали сразу несколько, мог, конечно, уловить разницу, но вот в отдельности они казались мне одинаковыми. Да я и не хотел заниматься бесполезным делом. К чему нам эти перепела? Считать их можно и в городе. По вечерам во дворах раздается их бесконечное: пит-пиль-дык, пит-пиль-дык.