Найон
Шрифт:
Коленька Иванович очень хорошо понимал его настроение, сказал:
– В один день много нельзя, ты постареешь сразу. А у нас другие задачи. Вы, молодые, поселитесь в городах, наведёте чистоту, и я, когда совсем постарею, буду любоваться улицами и радоваться, что оставил достойную смену.
– Я и улицы готов освещать!
– Электриком, стало быть, хочешь стать?
– Ну да!
Директор вышел из-за стола, коснулся ногой ящика с лампочками.
– А воровать лампочки перестанешь? У тебя их будет столько, что до луны хватит вкручивать.
– Ага, шутите, Коленька Иванович, шутите, я знаю. Луна сама себя светит, и нам немного перепадает. Хотел бы я посмотреть на их лампочку, да кто меня пустит?
– Я поговорю, с кем надо, и тебе покажут.
– Правда? Вот здорово! Мне бы ещё одну конфету, и я сразу бросаю это дело.
– Выкручивать лампочки? Тогда держи!
Покинув в тот вечер кабинет директора, Лампон поделился тремя конфетами. Есть у него два верных друга и одна девочка, которая не знает, как ему нравится. Он всегда поднимает побольше шума, когда она оказывается неподалёку. Громко разговаривает, переворачивает стулья, а она посмотрит немного и уходит. Хоть бы раз подошла и попросила не шуметь.
Поделился – сам так считал: две конфеты вручил, чтобы помнили. А для красавицы – эта осталась при нём, как вещь, принадлежащая ей. Не мог он подойти и сказать – возьми, это тебе. Какая-то робость нападала, при одной мысли. Сейчас он смело говорит – возьми, а подойдёт – так и язык окаменеет. Вот не хочется показаться слабым, столько глаз вокруг. И сама конфета, принадлежащая ей, будет согревать, как если бы она была рядом.
Когда никого не было рядом, Лампон прижимал конфету к щеке и представлял, что это её щека. Они прижались, и ему было очень сладко в такие минуты. Поплыла конфета, размякла – это служило сигналом: на сегодня достаточно, пусть застынет.
Но труднее всего скрывать от чужих глаз своё переполненное состояние, когда ложишься и встаёшь с её именем на губах: «Апазин». Мамка по-своему называет – Апазина, для чего лишняя буква, не понятно.
Лампон смотрел в окно, собрав из пяти стульев трон. Сам придумал и очень гордился, когда донесли, что Ухарева упал с такого же трона. Не умеешь – не берись.
– Тебя мамка вызывает, Лампон! – Один из многочисленных слуг, запыхавшись, сообщил новость. Они все работают на него, всюду рыщут и находят, чем порадовать вождя.
С превеликой осторожностью он спустился на пол.
– Что ей надо?
– Думаю, хочет, чтобы поделился. Про конфеты ей кто-то нашептал.
Лампон спрятал под подушку подарок для Апазин, убедился, что в карманах ничего лишнего. Могут приказать – выверни карманы, но иногда забывают и это. Как в голову взбредёт. Раз даже сам порезался, но никому не сказал, языком успокоил ранку. Военные действия подразумевают поиск новых ходов; взял, да и накрошил стекла от лампочек в карманы, хотел вычислить, кого подошлёт Ухарева. Перед сном всем показал, что конфету сунул в левый карман, снял брюки и сложил на табуретке. Ну, который смелый?
Может, и не смелый, но приказ есть приказ. Заснул с именем любимой на губах, и приснилось, что все враги стоят вокруг табуретки, с окровавленными пальцами, ждут смерти. Их же утром уведут, комиссия за комиссией – а он успел утром вытряхнуть стекло в канализацию, ищите! Я вам ничего не должен.
Конфета тоже была не простая, отличный муляж, с крохотным кусочком оригинала, для запаха. Конфетой из пластилина их не обманешь, нужен хоть кусочек настоящей. А у кого утром пальцы во рту? Зализывай, зализывай, пока мамка не увидела. Так, ещё один себя выдал. Одни враги вокруг, расслабляться не дадут.
А на стекле есть следы крови, – Лампон, перед тем, как спустить в клозет, вывернул карман на ладонь и убедился, что хитрость сработала.
Теперь стоял перед дверью комнаты, где мамка портит бумагу. Столько чистой бумаги – и все хочет загрязнить словами. У неё целый шкаф ручек, их надо исписать, иначе новых не получишь.
А за конфету можно одну выпросить.
– Вызывали?
– Проходи, садись. – Мамка перевернула страницу журнала, сверилась с записями вчерашнего дня, захлопнула.
– Ты вчера получил много конфет. Ты же знаешь, от них стареют. А я не хочу отдавать тебя в город старым, кому старые нужны?
– Я не все съел.
– Выворачивай карманы.
– У меня нет ничего.
– Выворачивай!
Он и тут вышел победителем. Жизнь в детдоме всему научит. А вот такого поворота он не ожидал.
– Ты мне приносишь три конфеты, и я познакомлю тебя с одной девочкой. Ты с неё не спускаешь глаз. Имя сказать?
Он весь напрягся.
– Не надо. Если ты что-то заметила, то это неправда. Всё может показаться.
– Меня не обманешь. У меня за плечами восемь детдомов, а стала я мамкой после первого. Я все хитрости вижу – как на ладони. Лучше давай дружить, и я постараюсь прижать Ухареву. Мы его разжалуем в рядовые.
– Сколько надо?
– Десять.
– Я постараюсь. Можно начинать?
– Погоди. – Мамка вышла из-за стола, встала напротив, чтобы читать с лица. – Так что с Апазиной? Она нужна тебе?
Лампон не мог поднять глаз, был на грани взрыва эмоций. Приучал себя сдерживать эмоции, чтобы не показаться слабым. И вот как она его обложила со всех сторон, не оставила выхода. Могла и с Ухаревой провести такую же беседу: давай дружить против Лампона, разжалуем в простака.
Вроде бы неплохо придумано: я тебя сведу с Апазин, а ты мне потом будешь дань платить. До выпуска из детдома. Ты, мамка, гадость, каких свет не видел. Но я ничего тебе не скажу.
– Надо подумать.
– Ты дурак? Я вам устрою свидание.
– Она уйдёт.
– Я сделаю так, что останется. И будет слушаться. Ты сможешь её обнять, как конфету.
У него голова чуть не лопнула от взрыва: такие слова разбивают твою крепость как граната. Новую строить – будут мешать все, кто увидит развалины.