Недвижимость
Шрифт:
Эти чертовы колготки фигурировали и при нашей последней встрече, которая произошла примерно годом позже. Я приехал на дачу не вечером пятницы, а в середине четверга. Дорожка от калитки вела мимо окна, и, заглянув туда мельком, я увидел, что сосед-майор рвет ее приспущенные колготки танками на погонах. Оттоманка скрипела, и оба они деловито покряхтывали.
13
Я каплю за каплей смаковал остатки чайной горечи. Что толку вспоминать? Ни черта не поможет. Так человек у игорного стола все
Я ополоснул чашку и завернул в газету остатки провианта.
Потом погасил свет и лег на продавленный диван, положив под голову скомканную куртку.
Диван был тот самый, на котором умерла Аня, и мне хотелось верить, что это случилось во сне: она прилегла вздремнуть и уснула и во сне перестала быть.
Сам я долго не засыпал, смотрел в мутное окно, где стояла серо-голубая мгла, думал о Павле: удачно ли прошла операция, и сколько продержат его теперь в больнице, и когда выпишут, и что сейчас в этой квартире жить невозможно, и, значит, нужно много чего сделать и привести в порядок.
Половинка луны неподвижно стояла в небе, но стоило ненадолго закрыть глаза, как оказывалось, что она уже переползла на несколько сантиметров, оставаясь при этом все в той же координатной плоскости оконного переплета. На полу лежал светлый прямоугольник и тоже понемногу смещался и скоро должен был захватить ножку стола. Луна жила и двигалась, но ее движение не могло открыть ничего нового, потому что она катилась по раз и навсегда заведенному кругу, словно человеческая жизнь. Я думал о том, что люди стараются жить так, словно все давно и окончательно известно и уже не стоит ни о чем задумываться; а между тем несколько самых важных вопросов остаются открытыми, и всякий раз, как хочешь решить для себя какую-нибудь пустяковину, непременно на них натыкаешься. Я не знал, боится ли Павел смерти и думал ли когда-нибудь о ней.
В конце концов я уснул, а разбудил меня скрип открывающейся двери. Луна пропала, в комнате стоял плотный мрак, но на лестнице горел желтый свет, и в этом свете мне была видна женская фигура. Спросонья я решил было, что это Ксения. Но потом подумал – бог ты мой, да откуда же ей здесь взяться?
Дверь тихо закрылась, и снова стало совсем темно.
– Ты чего? – сказал я. – Чего тебе надо? Ты живешь у подружки – ну и живи себе там! Нечего сюда шляться!
Ответа не было, но я слышал легкие шаги: Вика осторожно пробиралась к дивану.
– Чего тебе надо? – повторил я негромко. – Ну что ты молчишь, я тебя все равно узнал. Зачем ты пришла? Тебе не стыдно? Ты в какое состояние квартиру привела, видела?
Вика негромко хихикнула и, пошарив рукой, села в ногах. В комнате стало немного светлее. Ее халат распахнулся, открывая глазам тяжелые влажные груди с большими темными сосками и плоский живот.
– Я просто так… – прошептала она. – Я же не мешаю. Просто посмотреть, как ты здесь устроился. Ты спи, спи.
Я приподнялся на локте, вглядываясь
– Ты почему глаз-то не открываешь? – спросил я.
– Потому что я совсем голенькая, а смотреть мне стыдно, – проговорила Вика детским капризным голосом. – Подвинься, я лягу.
Она и в самом деле уже была без ничего – я не заметил, как халат то ли соскользнул, то ли просто растворился.
– Только ты мне денежек дай… Дашь? – спросила она. – Я Павлу снесу. Ты ему скажи, чтобы дачу мне оставил. Скажешь? Нет, ну правда – скажешь? Это ведь земля. Недвижимость. Ее продать можно.
Вдруг она схватила меня за волосы и потянула к себе:
– Скажешь? Скажешь?
– Да ты что! – крикнул я. – Пусти!
– Па-па! – произнесла Вика, и ее белое лицо с закрытыми мраморными глазами, похожее на древнегреческую скульптуру, еще больше приблизилось к моему. – Па-па-па! Па-па-па!..
Я дернулся, высвобождаясь, и проснулся. Окно было совсем светлым, на лестнице уже бухали чьи-то шаги, где-то невдалеке тарахтел на холостых тракторный движок, и его шум отдавался в голове неприятным звоном.
Я посидел минутку позевывая; затем чертыхнулся, встал, помахал руками, кое-как умылся над ржавой раковиной и утерся носовым платком. А потом вышел на лестничную площадку и не колеблясь позвонил в соседнюю квартиру.
Дверь открыл плотный старикан в фиолетовой майке. Похоже, обитатели города Ковальца ничего другого не носили.
– Добрый день. Я из девятой квартиры. Не знаете, где плотника можно найти?
– Плотника? – Старик неторопливо разглядывал меня с головы до ног, словно прикидывая, можно ли с незнакомцем разговаривать.
–
Это на какой же предмет плотника тебе, голубь ты мой?
– На предмет починки двери, отец, – бодро отрапортовал я. – Вот этой вот самой двёрки. Видите?
Старикан почесал лысину.
– Вижу, как не видеть… Давно уж присматриваюсь. А сам-то где?
– незаинтересованно спросил он. – Вроде не видать.
– Сам-то в больнице, – с готовностью пояснил я. – Приболел малость. А я вот хочу тем временем двёрку в порядок привести.
– А девка где? – спросил старик. – Бедовая девка-то.
– Бедовая, точно. У подружки живет. Так что насчет двёрки?
– Сколь же стоит такая работа? – задумчиво произнес дед и подошел к Павловой двери. – Это ж разве сюда бобышку какую-никакую врезать… – пробормотал он, оглаживая широкой ладонью разбитый косяк. – На шпунты разве ее посадить…
Бобышку-то я найду, это не беда… – толковал он, щупая саму дверь заскорузлыми пальцами. – Клея нет, вот дело-то. Разве что эпоксидку у Петровича взять… Сколь же такая работа стоить будет, голубь ты мой? – спросил он, твердо глядя в глаза мне своими плотницкими буравчиками.
– Не знаю, отец. Скажи сам.
Он сказал. Я поделил на три и вернул. Старик прищурился, снова почесал лысину и чуточку прибавил. Сумма получилась странная – некруглая какая-то сумма.
– Договорились, – сказал я.