Недвижимость
Шрифт:
Там, знаете, как все так устроено?.. ужас! Своих-то тянут… сват-брат… знаю я это все! Они-то своих, а о моем кто подумает? Он ведь сын! Сын есть сын, никуда не денешься.
Ребенок! Ребенку и сорок лет будет, а для матери все дитя!.. А потом, знаете: ведь без отца. Кто же ему еще поможет?
Нина Михайловна мелко рассмеялась и вся вдруг пошла добрыми морщинками – ну просто как Ленин на фотографиях.
– Мать есть мать, – добавила она со вздохом, снова расправляя свой белый лоб до прежнего состояния. – Что делать? Полгода репетиторы ходили. Все в один голос: мальчик очень одаренный.
Особенно
Светлана Иванна. Пальчиком так, знаете, погрозит – немножко, говорит, ленится… А с математиком-то мы промазали. Я уж ему и так и этак: Альфред Семеныч, вы уж помягче… мальчик одаренный… ну, знаете как?.. нервная система все-таки.
Пыр-фыр! Я, говорит, не сиделка. При чем тут сиделка?.. Я, говорит, все делаю, что могу. Бессердечный какой-то человек оказался… знаете как? люди-то разные.
Она вопросительно смотрела на меня, ожидая подтверждения, и я кивнул – конечно, мол, разные. Еще бы не разные. Как-то раз я стоял в набитом вагоне рядом с каким-то старичком. Со скамьи поднялась женщина, а на ее место сели две. Старичок тогда тоже покачал головой и потрясенно пробормотал: “Какие все-таки люди разные!..”
– …И вот итог: на математике-то и срезали. Я без памяти! Что?
Как? Куда? Я к брату! Только руками разводит. Нет, ну вы представляете? Вот такие родственники. Когда кому что-нибудь, так сразу, а когда мне какой пустяк… ах, да что говорить!.. Я на апелляцию! Понимаете?
– Ну да, – подтвердил я. – Куда ж еще?
– Никому нет дела! У ребенка жизнь ломается – им хоть бы хны!
Особенно одна там женщина… вот фамилию не помню… змея!
Просто змея! Какие дети у такой вырастут? Тычет мне Степашину работу – а что мне тыкать? Я в этом ничего не понимаю.
Намалевали красным как для быка – вот и вся комиссия!..
Нина Михайловна перевела дух.
– Какой-то, знаете, он у меня невезучий. На других посмотришь – прямо в руки все идет. Другие как-то за себя сказать что-то могут… я, я! Только и слышишь – я, я! Раньше-то говорили: я – последняя буква в алфавите… А мой – ну просто теленок, честное слово. Вот и с машиной с этой тоже. Или девушек его взять… Вы понимаете: ведь приличному юноше не с кем завести отношения.
Разве это девушки? Проститутки, а не девушки. – Нина Михайловна брезгливо сморщилась и настойчиво повторила: – Прос-ти-тут-ки!
Как одеваются! Как смеются! Курят! Тут у него появилась эта… -
Нина Михайловна сделала короткую паузу, вытянула губы дудочкой и произнесла почти так же, как предыдущее: – Мо-дель.
Представляете? Без юбки ходит. Трусы вот такие, вот досюда только, – и сапоги. А? Можете представить? Я говорю:
Степашенька! Ну где же твои глазыньки? Где ж, говорю, глазыньки-то твои, сынок!..
В прихожей послышалось щелканье замка, скрип двери, и через пять секунд Степаша появился в комнате, заорав с самого порога так, что я вздрогнул от неожиданности:
– Ну что? Договорились?
Это был худощавый юноша лет двадцати трех, коротко стриженный и довольно броско одетый: розовая майка с синими разводами, фиолетовые джинсы и необыкновенно продвинутые в техническом отношении кроссовки: при каждом его шаге (а на месте Степаша
Этот сверкающий механизм жил полнокровной самостоятельной жизнью: то и дело попискивал, позванивал, иногда что-то бормотал и безостановочно гнал мелкие радужные картинки по цветному дисплейчику. Время от времени Степаша смотрел на него или между делом зачем-то нажимал одну из многочисленных кнопок сбоку.
Смысла его действий я не постиг, однако было очевидно, что к банальному “который час” они не имели никакого отношения. Кроме того, в левой руке Степаша держал бутылку пива “Корона”, из которой в процессе беседы время от времени отхлебывал, причем на шее у него двигался большой острый кадык. Надо сказать, меня всегда занимал вопрос: если в двенадцать часов дня человек пьет пиво, то что он пьет в двенадцать часов ночи? И если ничего, то как ему это удается? Впрочем, интересоваться этим сейчас было явно не ко времени.
– Ну что? Столковались, что ли? – повторил Степаша хриплым уверенным голосом, за которым, закрой я глаза, мне помстился бы солидный муж.
– Чу, чу, чу, детинушка! – сказала Нина Михайловна, любовно глядя на сына и в то же время скованно улыбаясь в сторону гостя, в мою то есть, отчего лицо ее приобрело черты окоченелости.
–
Вот какие мы быстрые! А что нужно сказать, когда входишь? Ну ладно, ладно… Сразу в бутылку. Ты же сам хотел поговорить,
Степашенька. Я же тебе говорила, что Сергей, – (теперь она попросту показала на меня пальцем), – говорит, что…
Я ошеломленно вертел головой по мере безостановочных и резких
Степашиных проходов от двери к окну и обратно.
– Говорила, говорит! – зычно воскликнул он, возмущенно махнув на ходу бутылкой. – Ма, что ты гонишь? Опять под клаву косишь?
Может, у тебя критические дни?! Так пойди послипай! Я тебя сколько напрягать буду? Мне бабки нужны – бабки, а не рамсы! Не догоняешь, что ли? Мне пацаны счетчик включат! Тебе по барабану?
Нет, конечно, – (голос Степаши обрел неожиданную глубину, он выпятил живот и закачался из стороны в сторону, желая, видимо, показать то состояние беззаботности, в котором находилась мать),
– ты тут сидишь клава клавой, мумишься! Тебя-то на счетчик не ставят! Тебе что стрематься? Это ж у кинда матка до кадыка, а тебе до банки. Так, что ли?.. Ты что, ма? Я просто офигеваю! Ты прикинь: им кал встряхнуть – как два пальца обоссать! Этого хочешь? Ты будешь лишних три кола из своей кислой хавиры выжимать, а мне беду под ребро?! Так, что ли?
– Ты что! – закричала в ответ Нина Михайловна, начав ни с того ни с сего подпрыгивать, как крышка на чайнике. – Ты как с матерью разговариваешь, скотина! Я для тебя все, а ты! Ты сам что! Сколько можно?! Ты что?! Как ты говоришь! Приди в себя!..