Нелепые и безнадежные
Шрифт:
Вадому никто не ждал. Она появилась к концу ужина, к началу веселья. Бледная как смерть. Она хромала. Черные волосы были спутаны, окроплены дождем и чем-то темным, вязким, похожим на кровь. Она была одета в платье необычного кроя, который не был известен гринкрикским дамам, но точно был старомодным и несуразным.
На ней были черные перчатки. Она всегда носила перчатки, чтобы не прикасаться к чужим вещам.
Праздник в светлой гостиной, наспех украшенной ленточками, был в самом разгаре, когда побелевшая служанка доложила: «Вадома Лаветт, господин». И ускользнула
Вадома передвигалась так, будто в ее статной высокой фигуре сломался какой-то механизм. Движения стали ломанными, резкими. Они причиняли ей боль.
Все замолчали. Все наблюдали.
Три появление Вадомы – три стадии ее разложения, ее деградации. Стадия «Вадома и светские ниши» – она отменна, роскошна, странновата, но интригует. Стадия «Вадома в зале суда» – истеричка, сумасшедшая, выкрикивает проклятья. Стадия «Вадома сейчас» – что за ужас, что за болезнь поразила ее, не дай Бог, это заразно!
Болезнь, чем бы она ни была, прогрессировала с пугающей силой.
Вадоме тут же уступили место. Она тяжело села, морщась от проникновения чужеродных предметов в ее окружение. Даже через ткань этот чужой стул был ей противен, он раздражал ее кожу. Свет слепил глаза, в Сейкрмоле она жила в темноте, за забитыми ставнями.
– Я думала, ты умираешь, – прохрипела она, косясь на отца.
Он сидел во главе стола, в пестром халате и тапочках. Он не наряжался к гостям, они пришли есть и пить в его дом. Он кормил и спаивал их, так к чему парад? Гостей было двадцать. Все выпили, раскраснелись, развеселились.
Простой закон: стоит Вадоме зайти в комнату – все веселье тут же испарится.
– А я думал, ты уже умерла, – промычал старик, набивая рот жареным теленком. Вадому стошнило бы, если бы состояние ее здоровья это позволяло.
Она откинулась вперед, на руки в черных перчатках.
– Тогда зачем звал?
– Не звал.
Вадома, морщась от света, порылась в кармане, бросила на стол какую-то бумажку. Письмо Морала. Его передали через стол жующему старику. Он хмыкнул, хохотнул и рванул зубами телячью ногу. Слюна его разлетелась по всему столу.
– Гаденыш, – ругнулся старик Лаветт и продолжил жевать.
Гости затаили дыхание.
Вадома всегда портила веселье, вводила – нет, не вводила, сталкивала! – в пучину уныния. Роджер жевал, смотря на дочь сквозь убранство стола. Даже жареный цыпленок с торчащими обсосанными костями выглядел более здоровым, более живым, чем Вадома.
– Слышал, крестьяне снова пытались тебя сжечь.
– Было дело. Но меня теперь не так просто убить, как раньше, – Вадома оскалилась. – Сложно убить то, что уже мертво, ты не согласен?
– Как скажешь.
Роджеру было уже не до смеха. Чудаковатость дочурки перешла в полноценный психоз. Одиночество в запертом на все замки Сейкрмоле прикончило остатки разума этой женщины.
Почему было нельзя отпустить ее? Потому что в таком случае Роджер Лаветт
– Как там Сейкрмол? Как там мой дом? Ты хорошо следишь за ним? – язвительно спросил старик.
– Как ты сказал? – переспросила она. Ее губы дрогнули, глаза вспыхнули. – Твой дом?
– А чей еще? – усмехнулся старик.
Шея Вадомы дернулась.
– Верно. Сейкрмол принадлежит тебе, по бумагам, не спорю. Но это мой Дом. Ведь это я в нем живу, я слежу за порядком, я охраняю его от пламени факелов.
Роджер Лаветт пожал плечами, вытирая жирные пальцы о халат.
– Ты живешь в Сейкрмоле, потому что я тебе разрешил.
Мимика Вадомы зарябила, словно ручей под тонким дыханием ледяного ветра. Будто нервный тик сразу в четырех местах. Она заставила себя успокоиться. Прошипела:
– Да, ты прав. Ты разрешил мне. Это так великодушно с твоей стороны. Ты позволил мне остаться. Вы, крысы, бежали на Лаветт-Роу, а я осталась. Ты позволил мне это. И ты совершил ошибку, поступив так. Сейкрмол принадлежит мне.
– ОН МОЙ!!! – взревел Роджер Лаветт, подскакивая со стула. – Тебе ничего не предлежит! И не будет! Я ничего тебе не оставлю, ясно?! А продолжишь злить меня – заберу, что дал!
Вадома расхохоталась. «Не знаю, бывает ли у смеха температура, но ее смех ледяной», – мелькнуло в разгоряченной голове Роджера Лаветта.
– Заберешь, что дал? – повторила Вадома, смеясь. – А забирай! Попробуй. Завтра же приходи в Сейкрмол. Пройдешь по Проклятой земле до поместья без воспаления легких или вилы в спине, я отдам тебе его, клянусь. Продержишься в его стенах и не завопишь от ужаса, и я с радостью вручу тебе ключи. Только это не так просто, как тебе кажется, Родигер.
Между ними завязалась ссора. Как всегда. С оскорблениями, несвязанными выкриками и непонятными непосвященным обвинениями. Роджер стал пунцовым от крика. А Вадома тихо посмеивалась под градом ругательств, обиднейших слов, которые должны были хоть как-то ее встряхнуть.
В итоге Вадома медленно встала, тень ее нависла над столом. Она пошатнулась, опрокинула с грохотом стул и поковыляла прочь. У дверей столовой она остановилась, загадочно, любовно проговорила:
– Я все-таки хорошо, что ты вернулся, Родигер. Будет чем Его кормить, а то моих сил уже не хватает.
И ушла.
«Она спятила. – Эта мысль объединила всех гостей. – Спятила окончательно. Бесповоротно. Эта женщина уже не станет нормальной».
Через шесть недель Вадому, с аккуратнейшей прической, в чистой одежде, в прекрасном расположении духа видели на охоте с отцом в Прилесовой чащобе. Она была очаровательна, холодна, загадочна. К ней вернулись грация и легкость движений. Роджера Лаветта катили в коляске.