Нелепые и безнадежные

До Юлия

Одним словом, от Вадомы Лаветт можно ждать всего.

В зале суда скрипнула дверь, вошел старый, седой, с недовольным лицом и прищуренными глазами нотариус. Он чем-то походил на отца, заметила Вадома, но нотариус был не так ухожен, как покойный, и не имел столь больших денежных средств, чтобы компенсировать это. Вслед за ним, скромно, бесшумно, прикрыв за собой дверь, прошмыгнул доктор Морал.

– Пожалуй, начнем, – проворчал нотариус, усаживаясь в потрепанное кресло судьи.

Доктор в нерешительности продолжал стоять у двери, нервно покачиваясь на носках.

Она

сидит меньше, чем в десяти футах, такая же холодная, неприступная, как в день их первой встречи, в спальне больного старца. Моралу повезло, что в день, когда Вадома вернулась в город по его же призыву, он не увидел ее. В глазах Морала Вадома всегда была прекрасной статуей. Горделивая осанка, черные волосы.

Печальный, но не слышимый той, чье присутствие его вызвало, вздох вырвался из груди доктора. А ведь он мог подойти к ней, высказать соболезнования, справиться о здоровье…

Морал стоял на месте, безжалостно сжимая краешками ногтей указательного и большого пальцев и вырывая с корнем назойливый заусенец, мешающий почему-то жить.

Не после того, что он сделал. Уже нет. Он никогда не заговорит с ней.

– Дело в том, леди и джентльмены, – поставленным голосом начал нотариус, – что завещание покойного господина Роджера Лаветта составлено весьма… необычно.

Все присутствующие переглянулись. Вадома незаметно усмехнулась. Никто не хотел необычностей. Завещание – важная часть смерти. Наследство Роджера Лаветта обещало быть немаленьким. Выжженная земля, Проклятая земля, Багровый утес, фабрики, деревья, крестьяне. И не меньше десяти тысяч куриков (местная валюта) дохода в год!

– В каком смысле «необычно»? – поинтересовался Пивэйн Лаветт, опираясь на трость с набалдашником в виде черепа. Точнее, с младенческим черепом в качестве набалдашника, который почему-то в присутствии «нормальных» людей приходилось называть «побрякушкой», «качественным муляжом» и «великолепной работой мастера слоновой кости».

– Ваш отец, господин Лаветт, предположительно, был не в себе, когда писал это, – серьезно ответил нотариус, тыча обгрызенным ногтем в листок бумаги. – Вы только послушайте:

«Я, названный при рождении Родигером (такое имя даровал мне мой дед, во имя памяти наших великих предков, черт ее дери, эту память), но известный в миру под именем Роджер Лаветт. Я, разрушивший самого себя, свою душу, свой род. Я – человек без чести, но с гордостью. Я – человек без совести, но с сожалениями. Я завещаю все, что имел и когда-либо мог иметь, своему старшему сыну Пивэйну Лаветту, безбожному выродку, такому же кровожадному, как Ангваснэзомтэка, его мать. Не знаю, за что Господь так жесток со мной. Он ведь отвратителен, мой сын. Но он мой. Такой же, как и я. Он и есть я. Только с примесью туземского бреда и преклонения бесам. Зачем я прожил свою жизнь, зачем я вынес столько, если все сводится к смерти и разочарованию? Я мечтал лишь об одном – чтобы мои дети были ангелами. Но они не ангелы, они подобны мне. Они – чудовища. Моя дочь – ведьма, совокупляющаяся с Тенью, а сын молится Сатане. Они оба безумны!!! Но это мои безумцы, порождения моих чресл. И я оставляю все им. Пивэйн Лаветт, нарекаю тебя моим приемником, моим сыном, моим! моим! моим! моим! моим!..»

– И так еще тридцать девять раз, – заключил Норрис. – Очевидно, он был не в себе.

Присутствующие снова переглянулись.

Слаг, словно злодей в дешевой пьеске, потирал руки. Быть может, именно сейчас у него появился шанс. Судьба протянула ему тоненькую ниточку надежды, за которую он должен ухватиться. И он ухватится!

– И как же нам быть, господин Норрис? Мудрейший Совет Созидателей признал Пивэйна наследником? – обеспокоенно спросила, почти прошептала, Вадома, поворачивая головку то к брату, то к нотариусу.

Роль глуповатой беззащитной дамочки в беде, от которой мужчины таяли, давалась Вадоме отлично. Она крутила головкой, отрывисто дыша через рот, как и полагается взволнованной, готовой вот-вот упасть в обморок женщине; хлопала ресницами, скрывающими блеск бездушных глаз.

Мистер Норрис, человек зрелый, статный, примерный семьянин, молодцевато крякнув, поправил засаленный галстук.

Слаг извился в судороге приближающегося нервного срыва, метнув гневный, требовательный взгляд на жену, которая игнорировала его, смотря в невидимую точку на стене. «Сделай хоть что-нибудь, будь душкой!» – кричал взгляд Слага.

– Поймите, госпожа Лаветт, – кашлянул нотариус, прищуривая подслеповатые глаза, обращаясь конкретно к предмету минутного обожания, – решение вопроса наследования – вопрос весьма деликатный, требующий усердного… пристального… Морал, помогите!

– Усердия? – промямлил доктор. Он не ожидал, что кто-то обратится к нему. Он не ожидал, что кто-то вообще его видит.

– Усердное усердие, – махнул рукой нотариус. «Вот почему тебя никто не любит, – с досадой подумал старик. – Такой момент испоганил!»

– Я понимаю, какую сложную работу вы проделали, господин Норрис, и я благодарна вам от всего своего сердца. Но молю вас, не томите, ответьте: завещание признали действительным? – прервала его Вадома, обращаясь к нотариусу с почтительным наклоном головы все тем же сладковато-интимным, шепотливым тоном, подаваясь немного вперед.

Ее голос, ее спокойствие могли звучать по-разному. Они могли убаюкивать, ласкать слух; могли доводить до неистового гнева и беспокойства; могли подчинять себе, вызывать невыносимое, неподдающееся объяснению желание, – сегодня она говорила именно таким голосом.

Слова плавно вытекали из ее уст, капля за каплей, они доносились до старого, неудовлетворенного жизнью нотариуса, липли к изгибам ушных раковин, к обвисшим мочкам и проникали внутрь, в самую глубь, в его хваленый мозг, словно пронырливые черви. А легкий наклон головки с поднятой вуалью и премилая улыбка бесповоротно очаровывали.

У доктора, наблюдавшего за переменами в облике Вадомы Лаветт, ныло сердце. Какой душкой она могла быть, когда хотела! С ним она обращалась, как с букашкой.