Нэлли
Шрифт:
Настали праздники Курбан-байрам. Начались веселые тамаши. Я принимал участие и в скачках, и в улаке — весело было, страх! А отца все нет.
Приближалась осень, киргизы стали собираться для откочевки к своим зимовкам.
Сложили они юрты и пожитки на горбы верблюдов, а меня решили отправить домой с одним попутчиком.
Собрался я в путь, как вдруг приезжие купцы привезли новость, что мой отец уже с месяц как умер, а мать моя уехала в Самарканд с каким-то купцом.
Собрались аульные старики, потолковали и порешили оставить меня у себя.
Забрали они моих баранов, и стал я жить у них наравне с прочими киргизятами.
Так я кочевал в Алайских горах до пятнадцати лет. Охотился за кииками и за другим зверем. Наконец, надоело мне бездомное скитанье, и в один прекрасный день я объявил в ауле, что ухожу, простился со всеми по-хорошему и, вернувшись домой, занялся извозом.
«Улак» — козлодранье (конный спорт)
Киргизы меня любили. Если кого-нибудь встречу из старых друзей, они меня не выдадут, а насчет моего знания местности, ты не беспокойся: Юнуска, как горный козел, знает все тропинки, ведущие к Уч-Кургану, — прибавил он.
— Ну, так зачем же дело стало? — сказал Магомедов. — Деньги я тебе дам, коли нужно. Можешь взять с собой и карманный револьвер, — предложил он.
— Ни денег, ни револьвера мне не надо, — твердо ответил Юнуска.
— Это уж твое дело, — заметил Магомедов. — Когда же ты думаешь тронуться в путь? — спросил он.
— Напьюсь чаю, поем немного и пойду, — просто заявил Юнуска.
— Ну, и молодец же ты у нас, право, молодец, — похвалил его Магомедов.
VIII.B ГНЕЗДЕ БАСМАЧЕЙ
Кишлак Уч-Курган расположен как раз у подножья Алайского хребта, при самом входе в Исфайранское ущелье.
Красиво гнездятся на высоких обрывистых берегах ревущего Исфайрана маленькие туземные сакли.
Издали они похожи на глиняные ласточкины гнезда, прилепившиеся к отвесной скале.
Кое где из бархатной зелени роскошных садов выглядывают купола мечетей с длинными, высокими башнями-минаретами.
Возле самого обрыва, высоко над рекою, кинулся небольшой базарчик. С правой стороны, заглушая человеческий голос, пенясь и ворочая камни, несется бурная горная речка.
С обеих сторон над этим небольшим кишлаком грозно возвышаются мрачные скалы.
Они громоздятся друг над другом в виде гигантских каменных лестниц.
Местами эти гранитные громады прерываются широкими осыпями, желтым мелким песком и острыми осколками аспида.
На базаре заметно сильное оживление. В чай-ханэ и возле лавок толпятся солдаты. Иногда промелькнет верховой казак-оренбурец или офицер.
В большом тенистом саду, раскинувшемся возле мечети, поставлен бухарский зеленый шатер, а рядом с ним две киргизские юрты.
Здесь, невидимому, помещаются начальники.
Вход в Исфайранское ущелье.
Толпа праздных туземцев с любопытством смотрит на нежданных посетителей, и на лицах каждого можно прочесть озабоченность и какой-то безотчетный страх.
Но, вот, все бросились к базару.
— Дивана, дивана! — раздаются крики.
На небольшом глиняном возвышении, оставшемся от разрушенной печки, в которой когда-то пеклись сочные пирожки, стоит какое-то страшное существо.
Вместо одежды на его грязных израненных плечах набросаны полуистлевшие лоскутья одежды. На запыленном, изможденном лице виден свежий кровавый шрам.
В бороде торчат куски соломы, а из-под войлочной остроконечной шапки лихорадочно блестят два черных глаза.
— Послушаем, что скажет нам святой дивана, — раздается шёпот в толпе.
Сумасшедший обводит собравшихся своим диким взглядом и вдруг, ударив оземь своей огромной палкой, поднимает глаза к небу и громко взывает:
— Велик аллах и Магомет, пророк его!
Целый поток бессвязных слов срывается с языка юродивого. Он кричит до полной хрипоты, бьет себя кулаком в грудь и обессиленный опускается на землю.
— Накормите святого, — приказывает своим слугам хозяин чай-ханэ.
И перед несчастным прямо на' землю бросают груду объедков хлебных лепешек и других отбросов еды, оставшихся после посетителей.
Отдохнув, дивана идет дальше. Вот он у сада.
В нескольких шагах от него стоит высокий узбек, толстый живот которого опоясан серебряным поясом. Сбоку висит прекрасная, оправленная в черненое серебро, туземная сабля.
Это Алим-бай.
Он отдает приказание одному из своих джигитов.
Дивана стоит и шепчет вполголоса молитву.
— Дай ему денег, — приказывает Алим-бай джигиту, — ведь это дивана; обидеть его — значит, навлечь на себя гнев аллаха. — говорит он.
Сумасшедший принимает подаяние и медленно удаляется, направляясь к шатру.
Там, за столом, уставленным бутылками, сидят несколько русских офицеров и пьют вино.
Дивана низко кланяется и протягивает свою руку.
— Пошел вон, — прогремел из палатки грозный окрик, и с этими словами оттуда вышел толстый офицер с длинными русыми усами.
— Эй, вы, — крикнул он стоявшим неподалеку солдатам, — чего вы смотрите! Гоните вон отсюда это страшилище!
— Ну, проваливай, проваливай, любезный, — смеясь, обращаются к юродивому солдаты. — Не пойдешь, получишь маклашу.
Дивана знает, что такое означает русское слово «маклаш». Он спешит убраться по-добру — по-здорову, провожаемый веселым солдатским смехом.
Долго бродит дивана между солдатскими палатками, получая где пинки, а где и черствую корку хлеба.
Недалеко от артиллерийских пушек, под развесистым урючным деревом, он расположился на отдых.