Нэлли
Шрифт:
— Больше рубля ты ему не давай, Сидоров! — закричал вдогонку офицер, — а если заартачится, бей морду и гони его в шею. Нечего баловать этих чертей, — прибавил он и ушел к себе в дом.
— Слушаюсь! — ответил солдат.
А Юнуска, понукая свою лошаденку и желая всей душою угодить своим седокам, бодро катил, обгоняя других арбакешей.
Ехать пришлось далеко, и уже смеркалось, когда запыхавшаяся лошадь остановилась около больших деревянных ворот.
Солдаты спрыгнули с высокой арбы и стали отвязывать вещи, Юнуска усердно им помогал.
«Ну вот, — думал он, — и заработок есть на сегодня; не оставил, стало быть, аллах бедного Юнуску».
— Сарбаз якши, — весело улыбаясь и похлопывая по плечу солдата, сказал он.
— Якши, якши, — поддакнул солдат, кладя в протянутую ладонь арбакеша пятьдесят копеек.
Юнуска не брал денег и ждал.
— Чего тебе? — спросил солдат, видя, что Юнуска остается с протянутой рукою.
Но солдат преспокойно повернулся и направился к воротам.
— Ой, сарбаз! а сарбаз! — кричал вслед ему Юнуска, нерешительно подвигаясь за солдатом.
Развалины древней мечети.
— Чего тебе? — обернувшись, спросил тот.
— Что же это такое, — взмолился по-узбекски Юнуска. — Ведь мы подрядились за три рубля, а ты всего дал мне полтинник. — Лицо его выражало полное недоумение.
— Ну, ну, проваливай, — решительным тоном отвечал солдат. — Мало тебе барин маклашу надавал, еще хочешь?
Рассердился Юнуска, когда увидел, что обманули его наниматели, и стал настойчиво требовать у солдата своих заработанных денег.
— Ну, вот тебе еще двугривенный, — сжалился, наконец, солдат и протянул Юнуске монету.
Взглянул на нее Юнуска, сдвинул густые брови, мотнул своей головой — «не возьму-де», и сел на корточки возле калитки.
Решил арбакеш не уходить до тех пор, пока не получит всей ряженой суммы.
Вскипело сердце Юнускино. Досадно стало ему на солдата.
Долго сидел, понуря голову, Юнуска и думал о том, что говорили арбакеши в чай-хане на базаре. «Хорошо бы всех этих русских начальников заменить своими выборными людьми, да не такими, как Алим-бай, а настоящими, которые народ бы не грабили, — размышлял Юнуска. — Ох, да ничего не поделаешь с ними, сила у них большая», вздохнул он.
Из размышлений вывел арбакеша грубый голос солдата.
— Да ты все еще здесь, проклятый! Пошел, тебе говорят, — гаркнул он и так сильно толкнул Юнуску в грудь подкованным каблуком своего сапога, что несчастный узбек с воплем покатался на улицу. Нагайка выпала из рук арбакеша.
Охватил ее озверевший солдат и начал беспощадно хлестать ею Юнуску. Бил он его, пока не запыхался и, отшвырнув ногой свою жертву к арыку, ушел на двор, громко хлопнув калиткой.
Горько плакал Юнуска.
Медленно поднялся он на ноги, помочил воспаленное лицо арычной водой и подошел к своей лошадке.
Опустился на корточки арбакеш возле ее передних ног и залился слезами.
Лошадь как будто понимает горе своего друга-хозяина. Низко опустила она голову и смотрит на него усталыми, грустными глазами.
Наконец, очнулся Юнуска и встал.
Лицо его горело.
От уха до самого глаза багровой полосой тянулся страшный рубец. Погладил он по шее лошадку, обтер по обыкновению ее морду длинным рукавом своего халата и стал взнуздывать утомленное животное.
— Не будет тебе, тамыр, сегодня ячменя, — вздохнув, сказал он. — Значит, не судил нам с тобою аллах поесть, как следует.
Дерево— «Сада карагач».
Слезы снова показались на глазах у арбакеша. В раздумье опустил он голову на грудь.
А лошадь повернула к нему свою запотелую морду, как бы отвечая: «не привыкать, мол».
С тяжелым камнем на сердце поехал Юнуска на базар, твердо решив не ездить больше в русский город.
IV. ТЯЖЕЛАЯ УТРАТА
Настали холодные зимние дни, а Юнуска все по-прежнему занимался извозом.
Только в жизни арбакеша случилась большая перемена.
Умерли у него жена и ребенок.
Похоронил их Юнуска, как подобает доброму мусульманину.
Заказал он каменный плоский памятник с именами покойников и сам поставит его на могиле.
Окончив свое дело, сел Юнуска на землю и задумался.
Вспомнилось ему прежнее, хотя и невеселое житье, но все же в своем гнездышке.
Вспомнилась ему и Хамра, его первая и единственная любовь.
Вспомнил он своего больного ребенка, которого в минуты отдыха он выносил на руках под сень тенистых фруктовых деревьев своего сада. Все отняли от него царские чиновники и Алим-бай.
— Будь они прокляты, — прошептал арбакеш, и нехорошее чувство шевельнулось в его сердце.
Как-то довелось Юнуске хлопок везти в Наманган.
Наложили его на арбу с добрых сорок пудов и деньги вперед заплатили маргеланские купцы, обещав дать прибавку, если груз будет доставлен вовремя.
Едет Юнуска по степи и думает, как он в кишлаке накормит своего гнедого ячменем, сам напьется чаю, да покалякает на базаре с проезжими.
Затянул даже и песню Юнуска, и на душе у него сделалось вдруг так легко, как никогда еще не бывало. Нагнал он трех арбакешей и завязал с ними беседу.
Особенно весел был Юнуска, никогда еще никто не видел его таким.
Так доехали они до большого кишлака Язавана, находящегося как раз на половине дорога между Маргеланом и Наманганом.
Подвязал Юнуска торбу с ячменем своему коню, а сам подсел к собравшимся в чайной проезжим.