Немцы
Шрифт:
Он и позабыл об этом разговоре, как вдруг Мэди объявила, что она беременна. Лендель обомлел.
– Этого не должно быть… – пробормотал он.
– А что ты так разволновался? – весело спросила она. – Впрочем, я еще не совсем уверена.
«Все что угодно, только не это! – с тоской думал Лендель, окончательно лишившийся покоя. – Надо прекратить наши отношения… Если этого и не случилось, то рано или поздно вполне может случиться».
Но на следующий же день Мэди на его расспросы как ни в чем не бывало ответила, что она пошутила и все в порядке.
–
Мэди раскапризничалась, расплакалась, посыпались упреки, и Лендель уступил. Но когда через две недели она снова напугала его, он вышел из себя.
– Ну уж теперь разреши мне тебе не поверить! Я ручаюсь за себя, и ты заставляешь меня подозревать что-то нехорошее.
Она растерялась, покраснела и призналась Ленделю, что все это плод ее фантазии: просто ей очень хочется иметь ребенка.
– Ты с ума сошла! – чуть не подскочил Лендель. – Как же ты вернешься к родителям? Разве ты не рассчитываешь когда-нибудь выйти замуж?
– Но ты же сам говорил, что беременных отправят домой раньше.
– Такою ценой заводить ребенка? Ты просто глупое и беспечное существо!
Несмотря на все его увещевания, Мэди ни на минуту не покидала надежда оказаться среди тех, кого отправят домой в первую очередь, и, видимо, Лендель был не единственным, кто должен был ей в этом помочь.
Однажды в сумерках к Ленделю явилась немолодая, но бойкая крестьяночка в яркой розовой юбке. Она тихонько постучала в дверь, вошла бочком и села на краешек стула.
– Уж я решила рассказать вам все, сударь, хотя, может, вам и неприятно будет. Но все-таки скажу, потому что вы человек хороший, все вас любят, не то что Грауера какого-нибудь.
– Так что же вы хотите сказать, фрау?..
– Фрау Магдалена Панграц, так меня зовут, сударь. Вы, наверное, знаете – нас, Панграцев, здесь целая семья. Я работаю прачкой. По вторникам и пятницам стираю в бане постельное белье, но, признаюсь, стираю я и по ночам, когда горит свет. Хочется ведь заработать лишний кусочек хлеба. Вот и вчера я собрала узелок белья и только было собралась воды плеснуть в корыто, свет возьми и погасни. Просто беда, сударь!
Уставший за день, Лендель слушал болтливую бабенку с некоторым раздражением.
– Ну, когда свет погас, я и решила: лягу пока отдохну, авось свет скоро опять загорится, как это было в прошлую пятницу. Положила я свой узелок под голову и легла. Только, сударь, я задремала, слышу, идет кто-то. Я решила, что это кто-нибудь из наших прачек идет постирать. Ну, думаю, место у корыта я не уступлю, хоть лопни. Только я хотела закричать, что место занято, как вижу, что это вовсе не наши бабы, а… Как вы думаете, кто?
– Я ничего не думаю, – нетерпеливо ответил Лендель.
– Она, сударь, эта подлая фрейлейн Кришер, которая мизинца вашего не стоит. Даром, что вы ее так любите. А с нею, тьфу, этот лысый Штейгервальд. И вот вам святой крест, сударь, если бы они меня не заметили, уж у них бы…
– Какое мне дело до этого? – возмутился Лендель и вскочил. – К чему вы мне это рассказываете?
– Жалко мне вас стало, сударь, – добродушно ответила крестьянка. – Для кого другого я бы и пальцем не пошевелила. Раньше, бывало, Грауеровы барышни тоже частенько по ночам с другими кавалерами в баню заглядывали, да мне было на это наплевать.
Ленделю вдруг стало трудно дышать, и он обессиленно опустился на стул.
– Хотя это не имеет ко мне ни малейшего отношения, я прошу вас никому не рассказывать о том, что видели, – с трудом проговорил он.
– Понимаю, сударь, – хитро моргнув, отозвалась крестьянка. – А уж вы будьте так добры, пожалуйста, дайте мне кусочек мыльца. Право, я только стиркой и живу.
Весь вечер Лендель просидел у себя в комнате в каком-то оцепенении. Хотя он отчасти и был доволен, что эта уже давно тяготившая его любовная история наконец закончится, его мужское самолюбие было сильно уязвлено. Наступала ночь, а он все сидел у стола, подперев голову руками. Из оцепенения его вывел только знакомый стук в дверь. Подойдя к двери, он почти твердо сказал:
– Возвращайтесь к себе, фрейлейн Кришер.
Утром Ленделя вызвал к себе Лаптев.
– Сколько вам лет-то, Лендель? – как-то загадочно спросил он.
Лендель похолодел.
– Скоро пятьдесят, господин начальник лагеря, – пролепетал он.
Лаптев глядел на него, чуть прищурясь, в глазах его таился смешок. Лендель готов был сквозь землю провалиться.
– Приготовьте мне списки: все, кому на первое сентября исполнилось пятьдесят, все женщины с детьми и беременные, все нетрудоспособные и больные, имеющие первую группу. Пойдет транспорт в Румынию. Себя тоже включите в списки. Но пока прошу вас все держать в строгом секрете. Понятно?
– Но мне еще не исполнилось пятьдесят, – еле выговорил Лендель.
– Исполнилось, исполнилось… – упрямо повторил Лаптев и улыбнулся: – Хотя, правда, за последнее время у вас появились некоторые признаки молодости! – И, засмеявшись, легонько ткнул Ленделя в плечо. Тот густо покраснел.
Вернувшись к себе, Лендель упал на кровать и заплакал радостными, благодарными слезами. Потом долго сморкался в большой клетчатый носовой платок.
В конце октября сто двадцать немцев отправляли обратно в Румынию. В лагере стоял стон. Люди обнимали отъезжающих, рыдали, совали им письма для передачи родным, счастливчики радовались, громко прощались, пели, смеялись.
Чундерлинк очень рассчитывал попасть в число нетрудоспособных, которых отправляли теперь домой, но медицинская комиссия его не забраковала. Он толкался среди провожающих и со злорадством шептал:
– Напрасно они так радуются! Я слышал, что транспорт идет вовсе не в Румынию. Их повезут в Донбасс и заставят работать в шахтах…
– Ну и дурак же ты! – возмутился Штребль. – Зачем же в шахты погонят инвалидов и детей? Тогда бы уж повезли нас с тобой.
Штребль провожал Эрхарда, которому пятьдесят исполнилось в июле. Посматривая на шеренгу отъезжающих, Штребль презрительно сказал: