Немецкая провинция и русская столица деревень
Шрифт:
Но если такое происходит даже в больничном районе, то в остальных районах- еще хуже. В городском парке Гагарина, который специально отведен под место отдыха, целыми днями слышится завывание сирен спецмашин, огибающих парк. Для объезда парка им требуется примерно 20 минут, и все это время отнимается от здоровья и отдыха людей.
Раньше в Тюмени сирены спецтранспорта включались только днем, и только на короткое время. А «скорая», между прочим, раньше приезжала через 20 минут,– наверное, потому, что раньше она была обычной «скорой», а сейчас стала «скорой» «лучшего города Земли».
Тот же чиновник, который дал свободу спецтранспорту, дал ее и частным автоводителям, вернее, попустительствовал свободе частных автоводителей. Частные авто-мото-водители
А потому оглушительный рэп, попса и «тяжелый металл» беспрепятственно вырываются из окон автомобилей на свободу, и сотрясают стены жилых домов и стекла окон. Причем, сотрясают они их в самом буквальном смысле. И сотрясают они их, напомню, – в больничном районе. Удивительно, но в советские годы я никогда не просыпалась от того, чтобы мои стекла и кровать тряслись, а люстра на потолке дребезжала, вместе с вазами на полках, и чайными ложечками в стаканах. Зато сейчас я постоянно просыпаюсь от «тяжелого металла» ночью, а вечером прихожу от него в смятение. Из-за него я не могу сосредоточиться на своих личных делах. Все мои личные дела тут же прекращаются, как только очередной «музофил» приезжает под мои окна. От его «музыки» у меня начинает колотиться сердце, и я оставляю все свои дела, потому что не в состоянии делать ни одного, и начинаю ждать, пока он не уедет. Но, после того, как уезжает один, следом за ним катит следующий, и приходится бросать свои дела снова. Так содержательно проходит каждый мой вечер.
Со стоянки перинатального центра часто доносится столь же громкая и столь же содержательная «музыка», как и из проезжающих машин.– Действительно, коль уж младенцам суждено родиться в Тюмени, то им нужно с рождения привыкать к попсе и похабщине, в которой придется проводить всю дальнейшую жизнь.
Ночью приближение «музофила» начинает вторгаться в мой сон еще издалека, со звуком, напоминающем бряк консервного ножа внутри жестяной банки. Бряк консервов никогда не затихает по-хорошему, но всегда усиливается по-плохому, и, по мере приближения к моему дому, приобретает сваезабивательные модуляции. Когда мои стекла начинают выбивать дробь, я просыпаюсь окончательно. Консервная банка останавливается на светофоре, и из нее вырываются на свободу нечеловеческие завывания, старающиеся запугать до смерти всякого, до кого они донесутся. Светофор держит жестянку на этом месте ровно столько, сколько нужно, чтобы разбудить тех жильцов, которые не проснулись раньше. Потом стены перестают вибрировать, стекла дрожать, и бряк консервов удаляется. После этого иногда удается уснуть, и немного поспать, если следующие консеры приедут не очень скоро.
Иногда вместо консервов приезжает машина, которая свое музыкальное вдохновение почерпнула, очевидно, на военном полигоне для испытания гаубиц. Гаубица объявляет спящим жителям войну еще с начала улицы, и начинает артподготовку за несколько кварталов от моего дома, с таким азартом, что мои стены начинают гудеть. Арподготовка переходит в артобстрел, когда гаубица подъезжает к перекрестку. В это время командир гаубицы начинает кричать так громко, что своим страшным, сорванным от крика боевым голосом перекрикивает даже собственную канонаду. Нагнав ужаса, командир отдает хриплую команду отчаливать, и гаубица уезжает, громыхая, хрипя и трясясь от злости.
Но почему же тюменцы никогда не жалуются на тяжелую артиллерию, а терпят ее в своей, казалось бы, мирной жизни?– По разным причинам. Некоторые- потому что знают, что жаловаться бесполезно. Некоторые ее пушечных звуков просто не замечают, потому что в их квартирах грохочет что-то свое,
Всякая музыка и всякий автомобиль хорош там, где он уместен. В мои студенческие годы мы тоже любили громкую музыку, но включали ее там, где она не мешала другим людям. К тому же, громкая музыка была нам нужна не для того, чтобы убивать свои рецепторы, а для того, чтобы расходовать нашу молодую энергию на движение и танец.
Современный молодой автомобилист, который громкую музыку слушает не в дискотеках и не на вечеринках, а в персональной консервной банке, зажатый, как шпрота, между рулем и сиденьем, двигаться под музыку не может. Максимум, что он может сделать- это постучать кулаком по рулю. Используя музыку подобным образом, «музофил» разрушает здоровье не только окружающих, но и, в первую очередь, свое собственное, потому что психика человека к такому с ней обращению совершенно не приспособлена, и от такого обращения разрушается,– что мы, с прискорбием, и наблюдаем вокруг себя. А уж как слух-то разрушается! Глядишь, к тридцати годам такой «музыкант» превращается в старую развалину! (помните анекдот: «а сколько же тебе, дедушка, лет?»– «Дак 35!»)
Тюменская администрация тоже знает, как убивать рецепторы горожан, и тоже этим делом заниматься любит. По любви к убийству рецепторов она не отстает от горожан,– или, может быть, горожане не отстают от администрации,– тут не поймешь. Так или иначе, вся Тюмень наполнена не только сиренами, но и голосящими репродукторами, транслирующими чудовищную ахинею, которую ни один человек добровольно слушать бы не стал. Я всегда удивляюсь тем горожанам, которые могут сидеть на лавочках центрального парка, потому что центральный парк- это эпицентр голосящих репродукторов и транслируемой ахинеи. Сама я центральный парк стараюсь пробегать на максимальной скорости, и никогда в нем не задерживаться.
Набережную Туры администрация тоже наполнила голосящими репродукторами до предела. Но на набережной, кроме громкого радио, есть еще и громкое эхо, которое разносит радиозвуки по обоим берегам, и многократно отражает их от гулких мраморных стен. Исполняет эхо или рекламу, или песни на английском языке. Хотя знание тюменцами английского языка дальше слова «f***» не распространяется, но английские песни составляют большую часть репертуара набережной. Но администрации и этого- недостаточно. Она установила на набережной еще и многочисленные кофейни. Кофейни работают на двигателях, а двигатели у них-без глушителей, и расположены снаружи. Звуки двигателей тоже гулко отражаются от мраморных стен, и тоже разносятся по обоим берегам. Поскольку репродукторы и кофейни захватили уже всю длину набережной,– от женского монастыря до мужского,– то набережную приходится или пробегать так же быстро, как городской сад, или избегать ее совсем.
Было время, когда горожане любили гулять по монастырскому саду и по берегу реки, отдыхать, расслабляться и наслаждаться приятными видами. Сейчас такие прогулки никакого расслабления у горожан не вызывают, а вызвают сильное напряжение и желание сбежать куда-нибудь в тихое место. Только-то и удалось им погулять по новой набережной один-два года, пока набережную не начинили убивцами отдохновений.
Но убивцы отдохновений и убивцы слуха находят тюменского горожанина и вне набережной, и во многих других местах. Есть такие у входов во многие магазины, мимо которых горожанам приходится проходить поневоле, хотят они того, или не хотят. Многие магазины злостно этим пользуются, и устанавливают на улицах мощные звукоизвергатели. Делать это магазинам никто не запрещает. Хотя мимо звукоизвергателей трудно, не повредив слуха, пройти даже быстрым шагом, но среди тюменцев находятся и такие, которые осмеливаются к этим звукам приближаться.