Немое кино без тапера
Шрифт:
Долбаные сны войны. Он давно заметил их подлое свойство: они являются тогда, когда он с вечера не добирает дозу. Если доза достаточна, он спит спокойно и его посещают другие сновидения. Снится море, гладкие волны, спокойный и могучий Лондон, белый корабль и красивый дом с бассейном, в котором он когда-нибудь будет жить. Полковник и Дашка не снились ему давно. Почему они вдруг возникли, зачем? Не хочет он ничего вспоминать, память собственную не любит, можно было б вырубить ее, как звук в телевизоре, вырубил бы с охотой. Слава богу, что помнить отчетливо и взаправду почти ничего не осталось, многое уже забылось, перепуталось, слилось и срослось с другими событиями, лицами, датами, провалилось в колодец неверной памяти, в озеро крепких напитков. Тогда зачем этот сон, к чему бы? Точно недопил, решает он, и дает себе слово укрупнить дозу, чтобы больше такое не повторилось. Он начинает собираться. На часах начало четвертого, к четырем придут с ночи рыбаки, и, значит, он снова должен ждать их в секрете на верхнем шоссе. Он заедает водку колбасой и черной
Он не хочет ничего вспоминать. Он себе запретил. Все, что было, было не с ним. С ним произойдет совсем другое.
8
Между тем объявился, наконец, Марик, и отслеживающая ситуацию Ольга решила не терять попусту время.
Миня, отец Марика, был ее стариннейшим приятелем, можно сказать, дружком. В юности между ними облаком проплыло увлечение, сильно похожее на любовь, поисками которой, как принято, по молодости страдали оба. Романтичная Ольга, окончив балетное училище, была принята в труппу Большого, а пылкий и легковозбудимый Миня посещал все ее спектакли, даже если она танцевала тридцать второго, едва видимого из-за кулис, лебедя. Клакеры приметили и быстренько включили в свой боевой состав парня, который по команде хлопал, кричал «браво» и «бис» и делал это особенно громко, когда на сцене появлялась Ольга. После представления он встречал ее у театрального подъезда с розами – если удавалось достать, и провожал до дома, где Оленьку поджидали родители и где однажды, в преступное отсутствие оных, между молодыми людьми случился непредвиденный и высокий секс на поролоновой румынской тахте. Отношения тотчас гармонизировались, приняли серьезный оборот, и дело, по-видимому, наметилось к свадьбе.
Вообще-то его звали Мишей, Миней называли домашние, папа Ося и мама Роза. Однажды, когда мама Роза нетихо позвала мальчика через окно, прозвище было услышано во дворе, с того дня Миша для всех стал Миней. Способный Миня Розенцвейг учился в инязе, на отделении английского языка и имел репутацию серьезного человека. Фарцевал он вдумчиво и грамотно, выдавал качество, и если с чем и перебирал, то разве что с ценой. Кто-то из Осиной родни проживал на Британских островах, потому Миня был поклонником английского уклада жизни и особо уважал твидовые пиджаки и свитеры, присылавшиеся семье в посылках. «Это же оллвул! (чистая шерсть!) – горячась, втолковывал он непосвященным, желающим приодеться в фирму дружкам, – Мэйд ин Грейт Бритн», – весомо добавлял он и называл цену, соответствующую мировой, но никак не советской. Впрочем, покупатели были довольны, они действительно получали качество. Миня же получал так нужные юности деньги и вскоре заимел еще одну, прилипшую на годы кликуху: «Миня Оллвул».
Оллвул любил Ольгу преданно и страстно, прощал ей все взбрыки, выходки и прочие шероховатости творческой натуры. Он любил ее так преданно и так долго, что даже не заметил, как переключился на скромную Танечку Гольдберг, учившуюся вместе с ним в инязе и сохшую по нему с первого курса. Танечка дождалась своего часа в тот момент, когда Миня пребывал в расстройстве и размышлениях после очередной ссоры с Ольгой. Она принялась его утешать, увлекла в дальний конец институтского коридора и утешила так душевно, что Мине это пришлось по душе. Ольга, даже когда была не права, никогда не звонила с примирением первой. «Если женщина не права, немедленно попроси у нее прощения», – внушала она влюбленному суть французской поговорки, и Миня долгое время поступал так, как требовали от него французы. В тот раз она, как обычно, терпеливо ждала извинений от Мини, не подозревая, что за время ожидания он уже познакомил Танечку с родителями. Папа Ося и мама Роза, мечтавшие побыстрее, «чтобы мальчик не разгулялся по женщинам», женить сына, встретили Танечку как спасение с небес. О колючей Ольге было забыто. Танечка была девушкой теплой, домашней, вкусно готовила, к тому же одной с ними национальности, что вдвое умножало в глазах родителей ее плюсы. Короче, когда, не выдержав, Ольга позвонила Мине и капризно принялась отчитывать его за неправоту и гадкое молчание, Оллвул сообщил ей, что они с Танечкой подали заявление в загс. Последовал, конечно, эффект, обвинения, скандал, нажимы на бессовестность и подлость, но отматывать назад Миня уже не мог, да и не хотел. «Хочешь, приходи на свадьбу», – сказал он ей в утешение и добавил, что очень любит балет и хочет, чтобы они навсегда остались друзьями.
В продолжавшейся далее жизни он уже не фарцевал шмотками. Перебивался в жизни преподаванием английского в стоматологическом ПТУ, но в Израиль, однажды посетив Землю обетованную, сваливать насовсем отказался наотрез – на том любопытном основании, что там слишком много евреев. Он длил небогатую жизнь на советской Руси, пока, к его удаче, новые капвремена не воскресили в душе подзабытый, но не умерший талант. Вместо твидовых пиджаков и водолазок чистой шерсти Миня ловко подсел на новый благородный товар и в короткое время осчастливил всю страждущую гнилозубую Россию импортным медоборудованием для зубного дела. Действуя, как и прежде, с азартом и энергией, он быстро набил кучу денег, поднялся, заматерел, а потом по возрасту и накоплениям отошел от нервов и дел, уступив бизнес сыну Марику.
Долгие годы Ольга и Миня поддерживали лишь формальную дружбу, которая теплилась на редком общении, поздравлениях по праздникам и дням рождения и на этом кончалась, пока выросшие Дарья и Марик не наполнили поникшие паруса их отношений свежим ветром. Ладыгин, коему, по недомыслию, поведано было когда-то о Мине и его давнем резком подлом поступке, недолюбливал и Розенцвейга, и все его торговое семейство и слышать о Марике ничего не желал. «Тебе мало, что с тобой так поступили? – вопрошал он молчавшую Ольгу. – Хочешь, чтоб с Дарьей было то же самое?» Однако для Ольги и Мини соединение – втайне от Ладыгина – детей двух достойных семей стало новым совместным проектом, снова сблизившим их по жизни. «Если не мы, пусть, хоть наши дети!» – загораясь, декларировал Миня, которого и треть века спустя пощипывало раскаяние за неслучившуюся жизнь с балериной. «Ольга, мы обязаны их поженить!» – добавлял он, и Ольга, считавшая евреев самыми лучшими мужьями, решительно ему не возражала. Марик и Дарья были знакомы еще с неполовозрелых времен, играли в прятки, общались на елках, катках, дискотеках, обучались друг на друге поцелуям, но, когда повзрослели, выяснилось, что чувству между ними возникнуть не дано, поскольку давняя дружба есть главное препятствие любви. Миня и Ольга были обескуражены, но не сдались, оба были не из слабаков, оба знали свой маневр и умели работать на конечный успех. Отсутствие любовных эмоций у детей они заменили доводами рассудка, и чем старше становились Марик и Дарья, чем больше шишек набивали на личном фронте, тем все более весомым становился для них главный родительский аргумент: «Лучше друг друга вам не найти». Миня и Ольга были уверены, что детям достаточно одной несуетной человеческой встречи, чтоб убедиться в их правоте – для чего в обоих домах систематически проводилась серьезная творческая работа. Пока, наконец, Марик, уже нахлебавшийся неудач с противоположным полом и уважавший мнение отца, не подчинился Мине и не согласился после стольких лет снова повидаться с Дарьей. Дарья упиралась дольше. «Не нужен он мне, – твердила она. – Ничего хорошего из этого не выйдет». Но Ольга в своих уговорах так умело использовала запрещенные приемы, так жаловалась на собственную немощь, старость и близкую кончину, так умоляла дочь сделать это «ради матери», что и Дарья, в конце концов, сдалась. «Меня не убудет, – подумала она. – Одним больше, одним меньше – развлекусь как в зоопарке».
Молодые люди долго созванивались, назначали и переносили дату. Наконец, час икс был определен на субботу, пятнадцать ноль-ноль, двадцать второго января. День смерти пролетарского вождя, отметил про себя Миня и решил, что для бизнесмена это определенно счастливый день.
Марик заехал за ней на очень приличном «мерседесе», черного, естественно, цвета.
Ольга поцеловала на счастье несуетно спешившую, кислую Дарью, заставила ее улыбнуться и, едва захлопнулась за ней дверь, заняла позицию у окна. С удовольствием наблюдала, как изящна дочь, выпорхнувшая в белой шубке из подъезда, и как предупредителен Марик, откинувший перед ней пассажирскую дверцу «мерседеса». Отметила, что чудо как хорош легкий снег, белая чистота вокруг и матовое солнце, и пожелала удачи тем, кто в такой замечательный день сидит в отвалившей от тротуара роскошной машине – в первую очередь, понятно, Дарье. Позвонила с донесением Мине, оба решили держать за детей кулаки. Обычная бесплодная родительская суета.
9
Он запустил движок и – полуоборот к ней. Тонкое, едва заметное движение, говорящее о намерениях.
– Привет, Дарья Петровна. Как ты?
– Лучше всех… – «Потолстел и уже лысеет», – отметила она.
– Сколько мы не виделись?
– Лет, наверное, пятнадцать… – «Зачем я согласилась? Зачем уступила матери?»
– А ты ничего. Цветешь.
– Ты – тоже. Цветешь и пахнешь… – «Отвратительный сладкий парфюм».
– Куда едем? Кальян, караоке, боулинг, баня, бильярд? Два ка-ка, три бэ-бэ.
– Все и одновременно… – «Корпоративный юмор, отстой. От зажима?»
– Тогда в «Донну Клару».
В результате приехали в «Фаэтон». Дарья отметила, что его непоследовательность очень похожа на ее собственную, и сей крохотный факт слегка смягчил ее настрой к нему.
В столь непоздний час ресторан оказался полупустым; они выбрали дальний стол в притемненном углу, пересекли узорчатый, в армянской вязи на стенах зал и уселись друг напротив друга. Расположились вполне демократично, в духе полного гендерного равенства, безо всяких с его стороны галантных ухаживаний, выдвиганий-задвиганий перед ней стула и тому подобной старомодной ерунды.
Смиренный официант бесшумно снабдил их меню; обслуживание парочек, думающих больше не о том, чтоб вкусно поесть, а о том, что, где и как будет происходить с ними дальше, было любимым его занятием – как правило, за него надежно платили.
Марик выбирал много и со вкусом, удовольствие жизни во многом состояло для него в чревоугодии. Сперва он советовался с ней, потом, отвоевав монопольное право, распорядился едой и питьем по своему разумению. Салатовая скатерть на столе оказалась тесно уставлена сперва закусками и зеленью, потом огненным кебабом, на котором лопались нарывчики жира, и вином – пили армянское коллекционное красное «Гандзак». «Любимое вино католикоса», – с ходу сочинил он, и она не возразила, потому что вино и впрямь оказалось божественным.