Непарадигматическая лингвистика
Шрифт:
Список примарных партикульных единиц славянского коммуникативного фонда в нашей книге помещен в Приложениях № 1 и 2.
Выводы
Сделать какие-либо достаточно серьезные выводы из этой книги очень сложно, потому что затронутые в ней вопросы на самом деле очень важны и автор предпочитает – вероятно, в силу своих собственных возможностей – эксплицировать возникающие проблемы, а не решить их с требуемой степенью глубины.
Я думаю, что микрорешения гораздо более доступны лингвисту, чем макрорешения, которые иногда кажутся смешными в своей заносчивости. Можно вспомнить тут и положение К. Поп-пера о том, что базовые концепты неопределимы в принципе.
Но, как кажется, дело здесь коренится и в другом. В сущности, описывая глубинное существование языка, мы описываем самих себя и описываем это на языке же. Итак, мы не можем выйти за пределы, начерченные нам изначально. Поэтому избитое и тривиальное положение о том, что «рыба еще не ихтиолог», приписываемое то одному ученому, то другому, можно понимать не только как насмешку над «рыбами», а как невозможность самоописания. Поэтому положение исследователей-лингвистов, быть может, гораздо сложнее, чем настоящих «ихтиологов», описывающих нечто, находящееся извне.
Таким образом, то, что ниже нами предполагается как Выводы, в известном смысле можно сравнить с жанром «Положения, выдвигаемые на защиту». И только.
1. Итак, предполагается, что в языке крутятся две «шестеренки»: та, что является основой слов знаменательных, и та, из чего в дальнейшем создается коммуникативный фонд. В этом смысле я предполагаю несколько иное деление, чем у Ф. Адрадоса,
К. Шилдза и их предшественников, начиная от Ф. Боппа. Так как деление исходных единиц на два класса – глагольно-именные и прономинально-адвербиальные – все же ведет к привычной частеречной таксономии, однако сильно укрупненной, то единицы коммуникативного фонда в нашей книге именуются партикулами. Тем самым я подчеркиваю их принципиальное отличие от привычных таксономических частиц, которые могут по своему происхождению и не быть партикулами, и не состоять из них. Это и не «служебные слова», происхождение и формирование которых также достаточно разнообразно. Их строение, как правило, моносиллабично, для славянского мира оно описывается как CV или только V. В немецкой лингвистической традиции (а в нашей книге несомненно прослеживается влияние классической немецкой школы младограмматиков, «телеологов» и лингвистов начала ХХ века) говорится в таких случаях в основном о согласном, Stammlaut.
2. Сколько же в нашем языке (в наших языках) элементов, из которых в дальнейшем возникают знаменательные слова и частеречные классы? Как представляется, их бесконечно много. Десятки и даже сотни тысяч. А сколько – для каждого индоевропейского языка – мы знаем партикул? Очень немного, просто мало – примерно до двух десятков единиц при любой классификации. И, что самое поразительное, число их практически не меняется. Новые не возникают! Значит, где-то здесь заложена одна из основных языковых тайн, разгадать которую пока еще невозможно. Обычно те лингвисты, которые ощущали роль партикул в языковой истории, называли их «дейктическими частицами». Я избегала и избегаю этого определения, так как оно претендует на слишком близкое знакомство с функциональной семантикой единиц языка эпох, слишком для нас отдаленных.
3. Партикулы участвуют во многих языковых системах, создавая то, что мы теперь называем словами и словоформами. Из них создаются тематические компоненты основ, а потом к основам – из того же набора – прибавляются флексии, может быть, состоящие из нескольких сливающихся затем единиц. Мы видим, как из этого же набора возникают категориальные показатели, примыкающие к «хозяину» как справа (например, аугмент), так и слева. Наиболее сложным видом потенциально определяемых партикул являются так называемые клитики, так как, несмотря на огромное число исследований, до сих пор не определено, как отличить клитику от не-клитики и как фонология слова связана здесь с синтаксической интонацией. Из партикул создаются парадигмы. Парадигмы имени, глагола, прилагательного. Большинство местоимений (кроме местоимений 1-го и 2-го лица) целиком состоят из партикул. Из них же стоят и многие «местоименные» наречия. Так, в истории языка просвечивает былая агглютинация.
4. Таким образом, партикулы, оставаясь исходно неизменными, могут налагаться друг на друга, контаминироваться, перекомбинироваться, подвергаться ре-анализу, наконец, менять свои позиции во фразе. Одни и те же партикулы могут «прилипать» к будущим глагольным формам, к будущим именным, могут создавать союзы, традиционные частицы, наречия. Могут как бы «перебегать» из одной парадигмы к другую. Поэтому наша книга и имеет подзаголовок «История блуждающих частиц».
5. Неизменность. Циклы. Преобразования. Эти противоречивые свойства характеризуют партикулы в их истории. Но интересно то, что их свойства – присоединяться (хотя бы друг к другу) и менять свои позиции – должны были бы продолжаться и стимулировать возникновение новых парадигм и новых партикулярных сочетаний. Однако этот почти детский «конструктор» на каком-то этапе начинает приостанавливать свой механизм. Для славянского мира это примерно XVI век. Очевидно, что для создания языковой истории начинают действовать какие-то новые механизмы, о которых я писать не хочу, так как все предположения по этому поводу остаются на уровне догадки.
6. Почему наша книга называется «Непарадигматическая лингвистика», хотя в ней так много внимания уделено созданию частеречных парадигм? Именно поэтому. Я считаю (хотя отдельные высказывания по таким же поводам есть и в литературе у коллег и в более ранних работах), что создание парадигм, точнее, словоформ, основывается на некоем еще не описанном «минисинтаксисе», когда к основе присоединяется элемент определенного значения. Например, i, создающее «вторичные» глагольные окончания, расшифровывается как некая «частица» со значением ’here and now’. Несомненно, что *-s в именительном падеже имени и оно же в сигматическом аористе семантически тождественно, так как оно привязывает происходящее в случае аориста (или его тему, топик – в случае имени) к наглядной ситуации. В дальнейшей языковой истории близкие по семантике партикулы могут подменять друг друга, функционально смешиваться.
7. Но все же основное значение всех единиц партикульного фонда – это отношение к категории определенности / неопределенности.
8. В книге не раз отмечалось сходство основных индоевропейских парткул с партикулами аналогичного функционирования в неиндоевропейских языках. В наибольшей степени привлекались данные финно-угорских языков (исследования К. Е. Майтинской) и некоторые сведения о енисейских языках. Этими ведущими партикулами (или, если вернуться к немецкой традиции, элементами с консонантной опорой такой-то) были партикулы с t-основой, d-основной, п-основой, s-основой.
9. Более подробное описание партикул показывает, что их можно разделить на употребляющиеся изолированно и те, которые в основном существуют, присоединяясь к чему-то другому, – к таким же партикулам или к знаменательным элементам. Первую группу партикул мы называем примарными. Например, это союзы вроде а, и, но; частицы вроде же, ли, ни и т. д. На уровне общеславянского пространства определить функциональную семантику каждой партикулы (примарной или нет) бывает достаточно трудно, так как они являются неким потенциальным материалом общедиффузного значения. Но уже при контактном соединении даже двух партикул начинает проходить грамматикализация партикульных кластеров, создаются некие элементы с достаточно ясной семантикой. Они тоже могут функционировать изолированно, или становиться чем-то похожим на значимый аффикс. Например, а + ко есть показатель образа действия, а + мо – показатель места, но къ + то, чь + со – это уже существующие изолированно местоимения. Разумеется, на многие вопросы, особенно те, которые касаются партикульной грамматики порядка, ответить было невозможно. Например, почему та + къ это наречие, а къ + то – местоимение? Почему то + ли (в смысле То ли еще будет!) существует, а ли + то – нет? И т. д.
10. Конечно, при сопоставлении славянских партикульных систем большую роль играли и играют графико-оптические привычки. Так, мы знаем о существовании ряда партикул в славянских языках потому, что они пишутся контактно, а в русском языке много таких партикул с дистантным расположением: Да ответишь ли ты мне, наконец?.
11. Славянские местоимения состоят, как известно, из двух видов: местоимения краткие (обычно называемые прономинальными клитиками) и местоимения, имеющие некую большую протяженность по сравнению с краткими. Уже очевидно, что эти последние состоят, как правило, более чем из двух частей. Так, еще в XIX веке писали о возможном разложении, например, формы ему на две: je + mu, где первый компонент соотносится с партикулой-релятивизатором – *j(eA)). Местоименные формы второго типа принято называть «полноударными», иногда – просто «ударными». Строго говоря, это и неверно, и неточно. Так, если произнести вслух (или проговорить про себя): Токмо волею пославшей мя жены и Токмо волею пославшей меня жены, то лингвистическое ухо не уловит никакой разницы в ударности / безударности последнего слога обеих форм местоимения. Идея же «полноты» ударности вообще не фонетическая. Отдельно произнесенные звуки [a] после мягкого палатального произносятся в обоих случаях примерно идентично. Это значит, что можно говорить только о том, что при установке на дополнительную коммуникативную категорию – выделение, противопоставление, подчеркивание темы и под. – употребляются только «полные» формы. То есть – это фактор семантический и достаточно древний. Он легко расшифровывается: здесь нужно с максимальной точностью указать, кого мы выделяем: JE-GO. Непонятным и, по моему мнению, неверным, является любимый критерий клитиковедов: то, что они сливаются со знаменательной частью в одно фонологическое слово. Известно, что, например, в русском языке логотипы Тамарка была и Там арка была произносятся абсолютно идентично (исследования Петербургской школы экспериментальной фонетики). Следует ли из этого, что там – это проклитика?