Непобедимый эллин
Шрифт:
Услышав сие, историк приободрился и застрочил пуще прежнего, исправив царя Налея на Нелея.
…От мести великого героя не спасся и старший сын Нелея Периклимен, который был великим волшебником и мог превращаться по своему желанию в любое животное. Трижды обращался чародей то в змею, то в пчелу, то в орла, и все три раза убивал его могучий Геракл. Наконец превратился Периклимен в бабуина и, получив по голове от сына Зевса копьем, начисто забыл все свои заклинания. Видя такое дело, Геракл отпустил волшебника восвояси, обрекая того на весьма комфортную жизнь: сидение на дереве, поедание разнообразных плодов, философствование.
Хоть и мстителен был сын Зевса, но справедлив…
Прочтя последнюю строку, могучий герой не удержался и поцеловал хрониста прямо в блестящую мудрую плешь. Колесница в этот момент стала совершенно неуправляемой, вследствие чего с оглушительным грохотом врезалась в придорожное дерево.
– Что, коротышка, собрался в Тиринф? – спросил Эврисфей своего посланца, увидев его одетым в серый дорожный хитон. – Вижу, ты поправился.
Конечно, Эврисфей слегка кривил душой. Если кого и напоминал сейчас переболевший ветрянкой Копрей, так это эфиопского монстра Чупокабру. Хотя Чупокабра, пожалуй, был (была?) посимпатичней.
Общая основательная припухлость еще не покинула лицо посланца, перемазанное зеленой лечебной мазью, которую Гермес принес прямо с Олимпа.
– Можно я уволюсь с этой проклятой работы? – с робкой надеждой спросил Копрей, стараясь близко не подходить к бациллоносному хозяину.
– Об этом, идиот, даже и не думай! – отрезал Эврисфей, глотая какой-то непонятный серый порошок. – Ты мне нужен сейчас как никогда. Боги с Олимпа передали для Геракла очередное дебильное задание.
Эврисфей показал свежую восковую дощечку.
– Подойди и возьми! – Копрей не сдвинулся с места.
Как сказал ему (по большому секрету) горбатый слуга, Эврисфей болел сейчас инфекционным шелушением кожи на ушах.
– Ладно, – прорычал болезный, – я понимаю твой страх. Что ж, я ее тебе швырну…
Хорошо прицелившись (правым более-менее рабочим глазом), Эврисфей метнул в своего посланника тяжелую дощечку, целя Копрею аккурат в лоб. Но Копрей был уже тертый овощ, поэтому он ловко увернулся от дощечки, поймав ее на лету зубами.
Эврисфей сокрушенно цокнул языком и принял для успокоения нервов непонятную мутную микстуру из баночки, на которой было написано: «От натоптышей и мозолей».
– Выпустите меня! – гневно донеслось откуда-то снизу. – Я требую немедленной свободы!
По правде говоря, Копрей, еще когда только вошел в покои Эврисфея, обратил внимание на странные далекие вопли, приняв их поначалу за урчание в животе хозяина.
– Кто там так голосит? – спросил посланец. – Неужели твой горбатый слуга?
– Нет, – поморщившись, ответил Эврисфей, подкладывая себе под спину большую мягкую подушку. – Это тот сатиров механический баран, который приехал вместе с тобой три дня назад. Достал меня этими своими заумными разговорами, ну, я его и заманил в подвал, сказав, что там его ждут благодарные слушатели.
– Нехорошо обманывать божественное изделие, – покачал головой Копрей. – За это и схлопотать от всемогущих можно.
– А я никого не обманывал, – развел руками Эврисфей. – Там внизу полно благодарных слушателей.
– Да ну!
– Конечно!
– Ну и кто же это? – язвительно поинтересовался посланец.
– Крысы и пауки! – торжественно пояснил Эврисфей, громко чихая.
Копрей в панике выскочил из никогда не проветриваемых покоев больного, очень рассчитывая, что на этот раз очередная цеплючая болячка его минует.
– Ближе к вечеру починю! – сообщил Геракл, рихтуя случайно нашедшимся в соседних кустах огромным молотом помятые борта колесницы.
Кони, к счастью, не пострадали, чего нельзя было сказать об ударившемся головой о дерево Софоклюсе.
– Кто ты, здоровяк? – басом вопросил историк, сидя в высокой траве и ощупывая огромную шишку на своей гениальной черепушке.
– Тотальная потеря памяти вследствие небольшой внешнечерепной контузии, – знающе кивнул Геракл. – Мы это уже проходили. Я тоже вот однажды попытался так придуриваться, но Зевс меня быстро от этой хандры вылечил, заперев в тесном храмовом зале вместе с Цербером.
– Что, наверное, Цербер пытался тебя загрызть? – продолжая ощупывать голову, полюбопытствовал историк.
– Нет. – Сын Зевса с грохотом обрушил молот на несчастную колесницу. – Он пытался меня поцеловать.
– Ну и что же в этом страшного?
Отложив тяжелый инструмент, Геракл вытер львиной лапой мокрый лоб.
– Софоклюс, ты просто не представляешь, какие у этого Цербера холодные губы.
Хронист задумчиво потер правую бровь, зевнул и, осоловело поглядев на сына Зевса, с недоумением спросил:
– Мужик, а ты кто?
Геракл погрозил Софоклюсу пальцем:
– По-моему, братец, твоя шутка слегка затянулась.
– Я Гомер! – внезапно выпалил историк. – Я великий греческий поэт Гомер!
– Так Гомер ведь слепой! – усмехнулся сын Зевса. – А ты, дурья башка, зрячий, как горный орел. Софоклюс, кончай чудить!
– Я Гомер…
– Ну что ж. – Со вздохом обнажив меч, Геракл не спеша приблизился к Софоклюсу. – Вижу, ты решил окончательно закосить от написания моего эпоса.
– Я Гомер… великий поэт!
– Ну, если ты настаиваешь, – усмехнулся герой и, схватив историка за бороду, приблизил к его правому глазу острие своего меча. – Ну, с какого начнем, с правого или с левого?