Непобежденные
Шрифт:
Когда Алеша метался по Людинову в поисках Золотухина, Василий Иванович нашел-таки время встретиться с двумя резидентами.
Он сидел за самоваром, в гостях у Клавдии Антоновны и Олимпиады Александровны. Был на том чаепитии и батюшка Викторин Зарецкий.
– Без вашей помощи, – говорил правду партизанский командир, – мы потеряли бы вполовину больше товарищей… А ваши проповеди, Виктор Александрович, для всего Людинова были, как живая вода. Народ верил в Красную армию, и она пришла.
Посмотрел в глаза каждому за столом:
– Ничего не поделаешь. Людиново не
– Скажите! – вдруг спросил Зарецкий. – Когда город освободят от немцев, церковь останется?
Золотухин даже чашку поставил обратно на блюдечко.
– Я всего лишь командир отряда. Я вижу, какую огромную пользу приносит церковь народу во время такого страшного бедствия, как война, оккупация. – Придвинулся через стол к отцу Викторину: – В настоящее время отношение к священникам, к Церкви у центральной власти благожелательное. Митрополит Сергий, Патриарший Местоблюститель, из Москвы эвакуирован в Ульяновск. В Москве храмы работают. Я взял для вас выписку из директивы немецкого командования по поводу Церкви и русского народа.
Василий Иванович достал из нагрудного кармана листок, прочитал:
– «Среди части населения бывшего Советского Союза замечается сильное стремление к возврату под власть Церкви или церквей», – посмотрел на отца Викторина. – Немцы боятся Православной Церкви. Церковь наша сплачивает народ. И вот что предлагает данная директива: «Крайне необходимо воспретить всем попам вносить в свою проповедь оттенок вероисповедания и одновременно позаботиться о том, чтобы возможно скорее создать новый класс проповедников, который будет в состоянии после соответствующего, хотя и короткого, обучения толковать народу свободную от еврейского влияния религию».
Золотухин сложил лист, спрятал в карман:
– Думаю, отец Викторин, вам не следует держать дома этот документ.
– Мне все понятно, – сказал батюшка. – Ожидать от оккультистов любви к Православию – быть слепцом.
Началась бомбежка. Переждали. Золотухин, прощаясь, сказал Азаровой:
– Клавдия Антоновна, вам должно иметь псевдоним.
Клавдия Антоновна подняла брови. Глаза огромные, обличающие всякую неправду чистотой.
– Я – Щука.
– Щука?!
– Я – зубастая рыба.
Женщины по очереди обняли партизана. Весело чубом тряхнул:
– Ничего! Повоюем!
– Пулемет где-то! – прислушался отец Викторин.
– Почему-то одинокий, – удивилась Клавдия Антоновна.
Олимпиада вздохнула:
– Понятное дело, прикрывает отход.
Откровенная беседа
Раненых бросили. Тяжелораненых. Для будущих калек у Красной армии не нашлось ни машин, ни лошадей.
В герои пришлось пойти трем врачам: Льву Михайловичу Соболеву, Евгению Романовичу Евтеенко и Хайловскому. У Хайловского для потомков ни имени не осталось, ни отчества. Безымянные герои, если героев очень много, – выгодный контингент.
Центр Людинова немцы не торопились занимать. Наталья Васильевна, мать Митьки, впрягла сына Ивана в большие, на деревянных полозьях, санки – на них воду возили, мешки с картошкой, с капустой. Слух по Людинову прошел: партизаны, перед тем как бросить город, постреляли полицаев, сидящих в КПЗ.
Наталья Васильевна тело Митькино шла искать, а Митька – живой. Сидит у порога, привалясь спиной к стене, а в камере куча-мала мертвых.
У Митьки в лице ни единой кровинки. Рука перевязана полой рубахи, повязка черная от запекшейся крови.
Через весь город, объезжая ямы от бомб, шарахаясь от окоченевших трупов, тянул Иван санки. Митькины ноги волочились по снегу, тормозили.
Дома тряпку сняли – рана ужасная, сквозная. А всей аптеки: полстакана водки в припрятанной Натальей Васильевной бутылке да несколько капель йода на дне крошечного пузырька.
Утром немецкие жандармы явились, забрали раненого Митьку, забрали Ивана. Мужской пол для великой Германии – опасность. Русские вообще – опасность.
И снова КПЗ. Немцы арестовали всех мужчин Людинова, даже подростков.
Партизанам пяти дней не хватило допросить полицаев: искали шпионов. Контрразведка обнаружила два радиопередатчика, о шпионах-«консервах» еще Дима Фомин Шумавцову сообщал. Наконец запеленговали агентов. Один жил на Заречной улице, в Первую германскую войну был в плену, вернулся домой шпионом. Фамилия врага – Мельников.
Второй передатчик нашли в доме неких Щербаковых, на немцев работали отец и дочь.
Аресты второй немецкой оккупации были, скорее всего, предупредительными. Сотрудника биржи труда Иванова и брата его, подростка, отпустили в тот же день.
У Дмитрия был жар. Руку разнесло. Наталья Васильевна усадила сына в санки, Иван снова впрягся – поехали.
– Не туда! – закричал Митька матери. – В госпитале русские лежат. Врачи там – русские. Меня убьют. К немцам везите.
В немецком госпитале Иванова приняли: нужно было спасать не только руку, но жизнь. Ранение тяжелое, заражение крови, обмороки.
Очнулся, помня, где он, но не ведая, какой теперь день. В забытье провалился, когда на операцию везли.
– Здравствуй, Дмитрий Иванович! – приветствовал себя чудом уцелевший.
Напрягся, чтобы почувствовать руку. Левую. Все в порядке.
Тотчас испугался. Слышал от бывалых людей: после ампутации многие стонут от боли в ногах, которых нет.
Поднял руку. Левую.
Вот она. В бинтах. Слава Богу! И вдруг спросил себя:
– За что Творец дал тебе жизнь? В России Бог русский, а ты немцам служишь.
Ответа не было. Впадая в сон, приносящий здоровье, увидел отца. Но не в армяке, в котором на телеге ездил возчиком. Отец был на иконе. Понятное дело – мученик. Правда, отцовское мученичество за русского пахаря, за мельника – работника на земле, на воде. За церковь, с коей купола посшибали. За молитву, за саму русскую жизнь. При большевиках русскую жизнь гнали прочь со двора, будто она тоже кулацкое отродье.