Непобежденные
Шрифт:
Иванов сказал переводчице, ухмыльнувшись:
– Зарецкая! Не знаю, когда ты лучше? Красная как рак – пригожая. Белая, как лист бумаги, – Царевна Лебедь.
Митьку Иванова девочка сторонилась, а с рядовыми полицаями была смелой. Защитники у нее нашлись надежные: великан Стулов и особый человек Ступин. Ступина боялись и начальник полиции, и глава управы.
Нина теперь знала, что это такое, когда стынет кровь в жилах. Дом полиции – двухэтажный, но очень уж небольшой. Крики избиваемых двери с петель
Страдая, стыдясь и почти умирая, Нина, однако, все видела. Всех видела. Лица людей, приходивших своей волей к Иванову, она запоминала. И не потому, что это было нужно. Кабинет следователя ужасал. Иванов ужасал. Бледный, с потупленной головой, глаза, как стоячая вода. Какого они цвета, Нина не успевала понять. Поражало другое: глаза вцеплялись в тебя, будто когти дикой кошки, и тотчас же отстранялись, тонули в черной тоске. Иванов, скорее всего, знал, чему быть.
Нине казалось, что она в предбаннике ада. Дом, папа, мама – были для нее раем. Но дома ей тоже было страшно: ад мог поглотить рай через день, через час, в эту вот самую минуту. Вломятся в двери полицаи и убьют спьяну.
Собирались вместе только за ужином.
Полина Антоновна разливала по тарелкам свекольный борщ из фарфоровой супницы фарфоровым черпаком. Борщ без мяса, но с грибами, с тертым хреном. Очень вкусно и полезно. Мясные бульоны батюшка не отвергал в скоромные дни, но не любил. А теперь – где его взять, мясо?
– Удивительный сегодня привкус! – порадовался батюшка супу.
– И правда! – согласилась Нина.
Отец и дочь смотрели на матушку.
– Нашла мешочек с мятой! – открыла секрет Полина Антоновна.
– Скорее бы лето! – вздохнула Нина.
Батюшка головой покачал:
– Не торопи жизнь.
Нина была согласна с отцом. Зимой воевать трудно.
– Подольше бы тишины, – сказала она, вылавливая грибок. – Сегодня приходил к Иванову лесник Фанатов. Его брали в армию, но он сбежал. В общем, дезертир. Работает у лесничего Никитина. Никитин показал полицаям, где спрятаны у партизан машины. Причем он сам тайник этот закладывал.
Нине о подполье знать не полагалось. Таково было требование батюшки. Заданий она не получала, просто рассказывала о работе:
– С лесником приходил парень. Ему лет семнадцать. На губе темный пушок, сам длиннющий, и нос у него длинный. Уши оттопыренные. Этот парень еще три раза приходил к Иванову. Один, без лесника.
Нет! Нине совершенно не положено было знать, что она помогает бороться с врагом. Она – напуганная девочка, что естественно. Домашний ребенок из хорошей семьи. В полиции с пособниками партизан не церемонятся… Вот и страшно девочке.
Уже через день донесение Ясного ляжет на дощатый стол Золотухина. В отряде будут ждать засланного к ним молодого парня с пушком на губе, с длинным носом, с оттопыренными ушами.
Впрочем,
Партизанский штаб, соглашаясь с Ясным, затевал «игры» с офицерами Гехаймфельдполицай. В тайниках появлялись «донесения» агентов, якобы внедрившихся в отряд.
Бенкендорф в своих отчетах давал Иванову оценки скупые, но неизменно высокие.
Когда пришло наконец новое штатное расписание для полиции, Дмитрий Иванов получил должность старшего следователя. Теперь ему полагался офицерский мундир без знаков отличия, парабеллум в кобуре и кабинет.
Однажды остроглазая Анастасия Петровна шепнула Ниночке:
– А начальник-то полиции, господин Посылкин, по-моему, боится Митьки… Двадцать лет парню, а поди-ты! Очень секретный человек.
Секретный этот человек был не только умным, жестоким, но и коварным.
Поймали девчонку-партизанку, может, и не партизанку, но нашли у нее листовку.
Привели к Иванову. Митька прочитал листовку, хмыкнул и позвал огромного Стулова. Девочке сказал:
– Задирай платье, снимай трусы!
Сняла, задрала.
– Как зовут тебя? – спросил девушку Иванов.
– Римма.
– Ложись на лавку.
Легла.
– Сколько? – спросил Стулов.
– Пяток!
Тоненько кричала красна девица.
– Ума набралась? – спросил Иванов.
– О-о-ой! – стонала битая.
– Набралась. Натягивай трусы, пойдем судьбу твою решать, жить тебе или на виселицу.
Повел Иванов партизанку Римму – в комендатуру, к самому Бенкендорфу. По дороге листовку достал:
– Сама писала?
– С забора сняла.
Митька засмеялся. Показал Римме листовку с обратной стороны.
– А где клей? Ты бы хоть уголки оторвала, если врать не умеешь.
Бенкендорф тоже листовку прочитал, стал грустным.
– Какая все это глупость! – вышел из-за стола, посмотрел девочке в глаза. – Вы, голубушка, – милая. И, я это вижу, душевная. Вы – добрый от природы человек.
С тревогой посмотрел на Иванова.
– Вина за девочкой серьезная?
– Листовка…
– Нашла или переписала? – спросил Бенкендорф следователя. И поднял руку: – Молчите. Дитя скажет мне правду.
– Переписала, – пролепетала Римма.
– Ах ты Господи! – Бенкендорф развел руками, прошел за стол. – Иванов, об этом инциденте еще кому-нибудь известно?
– Никак нет, господин комендант! – щелкнул каблуками Митька.
Бенкендорф радостно улыбнулся.
– Иванов! Теперь ведь Масленица.
– Так точно, Масленица.
– Прощеный день?
– Прощеный день будет в воскресенье!
– Я прощаю эту девочку.
– Поклонись! – прошептал Митька.
Римма поклонилась.