Непобежденные
Шрифт:
Выходит, за отцовское стояние дана ему жизнь? Обожгло! А как же Алексей? Мельницу хотел строить, водой дышать. Как же так?! Митька записался в немцы, по-немецки гавкает, а младой летами Алешка русской стезею собирался идти. И ему – смерть. Пропал. Без вести. Да ведь немцы в лес его послали, а у партизана палец на спусковом крючке. Сначала убьет, потом станет думать: чужой это или свой?
Ранение в руку, но две недели Иванов был лежачим больным.
Наконец разрешили ходить. Однако не выписывали.
И тут госпиталь посетил комендант города майор фон Бенкендорф. У коменданта нашлось время для беседы
– Вас лечат основательно, – сказал Бенкендорф, – вы это чувствуете и, думаю, осознаёте неслучайность такого отношения к вам.
– Господин комендант, я буду служить Германии с усердием, – сказал это по-немецки, удивил Бенкендорфа.
– Где вы учили язык?
– В школе! В институте мы сдавали так называемые знаки. Нужно было прочитать несколько страниц текста и пересказать.
– Вы способный ученик.
Дмитрий улыбнулся:
– Скажу вам честно: я учил немецкий язык, ненавидя русскую жизнь. Язык Германии, язык великих воинов, был для меня бегством от комсомолии.
Бенкендорф удивился искренне, и вопрос его тоже был искренний:
– Я понимаю ненависть к большевикам, ко всей их бутафории, но – ненависть к русскому?
У Иванова лицо порозовело от гнева.
– Господин комендант! – голос был приглушенный, но в словах языки огня. – Это русские позволили сесть Ленину и Сталину на свою шею. Это у русских, у целого народа, отняли веру, отняли землю, отняли все, что было скоплено трудом. Если твой отец крестьянин, но нажил своим горбом двух лошадей, двух коров, пяток овец – ты уже кулак. По тебе Сибирь плачет.
– О-о-о! – согласился Бенкендорф.
– Вот что у меня отняли! – Дмитрий принялся загибать пальцы: – Дом, землю, скот, мельницу, магазин. Этого показалось мало: отняли отца, сначала на время, посадили. Потом – навсегда: расстреляли. И это не всё. Уже теперь, когда идет война, а мои старших два брата и старшая сестра отправлены на фронт, в Красную армию, у нашей большой семьи партизаны забрали корову. Я потерял брата. Скорее всего, убит. Меня и мальчика Ивана арестовали. Не было следствия, суда. Но партизаны конфисковали в доме все дорогие вещи. В КПЗ меня ни разу не вызывали на допрос. Пришли и расстреляли. Я знаю своего убийцу. Комсомольский секретарь, Ящерицын. Партизанский начальник, вот только даже стрелять не умеет, хотел прикончить, а попал в руку.
«На такой ненависти можно дослужиться до оберфельдфебеля», – Бенкендорф, даже сочувствуя, был саркастичен. Впрочем, он ценил это в себе. Наследственное, от графа Александра Христофоровича. Видел потолок собеседника.
– Ваша ненависть оправданна. – Майор Бенкендорф позволил себе быть более тонким с этим мальчишкой. – И все-таки – вы же русский человек. Неужели у вас нет сострадания если не к государству, так хотя бы к соседям? Вы – плоть от плоти, Иванов.
Здоровой рукой Дмитрий положил больную руку на валик дивана.
– Господин комендант, я даже перед судом Бога не соглашусь признать себя предателем. Партизаны зовут себя мстителями. Но истинный мститель – это я, Иванов, сын Ивана и внук Ивана. Виновен ли человек перед Богом, если наказано его государство? Если в доме твоем поселился завоеватель – свершившийся Божий суд. – Дмитрий смутился, взял свою больную руку на грудь. – Простите, господин комендант!
– Нет!
– Чего там! Советская власть была настоящей. Хан Батый для своих же крестьян. Обещала победу малой кровью, на чужой территории и залила кровавыми реками свою землю. Сталин с буденновцами, с ворошиловскими стрелками отдали завоевателям уже треть России, треть русского народа. Белорусов – так поголовно! Украинцев – поголовно! Это не я предал Сталина и страну СССР, это Сталин меня предал – передал Германии. Красная армия предала Ивановых. Отмахнулись от меня, от моей матери, от совсем малых ребят.
– Я! Я! Я! [14] – говорил Бенкендорф чуть ли не с восторгом.
Он уже понял: потолок мальчика с больной рукой очень даже высокий. Понимал: без этого рассерженного мальчика не обойтись. Знает свое поколение. Знает цену этому поколению. Главное – сумеет обаять русских своей русской искренностью.
Бенкендорф поднялся:
– У меня встреча с генералом. Повторяю: лечитесь основательно. Вы – человек очень молодой, но проницательный и даровитый. – Улыбнулся: – Секреты в детстве любили делать?
14
Ya! Ya! Ya! (нем.) – Да! Да! Да!
– Кто же не любит секреты? – попался на доброту Митька.
– Надеюсь, совсем скоро секреты Людинова станут вашей повседневной работой.
Майор надел фуражку, коснулся пальцами козырька.
Следователь Иванов
Когда город был у наших, отец Викторин служил, а народ не шел. Войны боялись? Партизан боялись?
Батюшка служил в день поминовения праведного Иосифа Обручника, 11 января. 13-го – отдание праздника Рождества Христова, 15-го – день преставления Серафима Саровского.
На службы заглядывали партизаны, красноармейцы. Никто не молился. Ставили свечи, смотрели на иконы. Не крестясь.
И вот снова под немцами. В храме многолюдно. Молящиеся не стыдятся осенить себя крестным знамением.
Пришла на исповедь красивая, очень немолодая женщина. Брови темные, глаза посажены глубоко, в глазах – все пережитое.
– Наталья, – назвала она себя. – Иванова Наталья. Мужа моего, кулака, вместе с батюшками к расстрелу присудили. Старшие дети с немцами воюют, средний немцам служит. Его расстреляли в КПЗ, но остался живой, а брат его, Алексей, он моложе Дмитрия, пошел в лес в декабре. И пропал. Батюшка, научи молиться об Алексее! Здравия просить у Бога или вечной жизни?
– Сколько лет Алексею? – спросил отец Викторин, ужаснувшись судьбе рабы Божией Натальи.
– Семнадцать, восемнадцать скоро. И о Митьке тоже скажи. Подавать записки о здравии, коли он в полицаи пошел? Раньше-то не хотел в полицаи. Так ведь расстреляли. Теперь пошел.
Вот она, громада жизни, печать безбожного хаоса. Каждая клеточка стонала в теле отца Викторина.
– Молись о сыновьях, матушка, как сердце подскажет. Я тоже буду молиться. Не по записке твоей – всякий день.
Женщина смотрела в лицо священнику, собиралась затворить сердце, но отец Викторин сказал: