Нерозначники
Шрифт:
Покормили рыженку и в дорогу пустились всем семейством так-то. Наметились они, знаешь, на Красные камни к медведице Насте в гости. Малина уже давно поспела, вот Настя с медвежатами стоянку там и присмотрели.
* * *
По дороге Елим остановился, любуясь на реку. Суленга, она и верно красотой завораживает. Солнце уже стянуло с речки туманистое одеяло, и заискрилась вода, поигрывая цветастыми бликами. Увидел старик, как тёзки рыженки -- птицы оляпки по перекату шмыгают. Одни птахи с камешка на камешек перепрыгивают, другие -- в воде по колени бродят, на дне там что-то высматривают. Улыбнулся Елим в бороду и на собаку загадочно посмотрел.
– - Вот те раз! Надо же, Ляпушка, схожесть-то у вас какая сильная!.. Недаром в честь тебя люди их оляпками прозвали...
Оляпка услышала, что кто-то похож на неё, залаяла заливисто и понеслась как угорелая к реке, со всего маху в речку плюхнулась. Поздороваться, конечно, надумала с тёзками, ну а те, несмышленые, разлетелись в разные стороны, а одна шасть в воду -- и нет её, только течение узористо так-то пошло.
Птаха-оляпка -- и впрямь примечательная, чудная птица. В речке не хуже рыбы любой шурует. По дну пешком шастает, вся как есть с головой окунается. Крылышки так-то расправит ловко, что её течением ко дну прижимает, и насекомышей и червяков из-под камней выхватывает. Ну а не рыба всё-таки, зебров нет -- на бережок выскочит или на сухую лысину валуна запрыгнет, надышится, сколь её надо, и опять на промысел.
Отряхнулась Оляпка и расстроенная назад вернулась. "Вот глупые, -- думает, -- никакого понимания нет, к ним со всей душой, а они -- врассыпную. Одна вот оступилась с камня, упала в воду и утонула. Хорошо, если никто не видел. Я, получается, виновата".
– - Рази так здороваются?
– - укорил Елим.
– - Они пока что маленькие, до твоего росту недоросли... Их защищать надо, а ты пужаешь почём зря.
Оляпка заскулила виновато, и Таля её заслонила немножко.
– - Дедушка, но она же не виновата, что пташки такие несмелые...
На Красных камнях бобры Суленгу перепружили, добрую платинёшку поставили. И в этом месте река вовсе глубокая стала. Ну и завелись в ней караси и лини рослые, и окуни на поглядку. Как стая полосатых подойдёт, так и вода кипит. Одного горбача поймаешь -- второй уже на сковородку не влезает. И щуки огромные есть. С обрыва глянешь в воду -- не то потопленное бревно лежит, не то она, зубастая разбойница, отдыхает.
Подошли на место, и Елим в который раз порадовался:
– - Эхма, любо-дорого глядеть, вон они хатки стоят! Прижились, зубастые, прижились. Дальше не пойдём, чтоб не пужнуть. Нече беспокоить зазря, мастеровых. А то -- по уму-то как сладили! Не как мы, дуралеи, люди ишо называемся, сплошным перехватом плотину ставим и радуемся. А зубастые в трёх местах речку перепружили, одна за другой по ходу течения запруды получились. Одну бы плотину поставили -- выгода, конечно, большая для бобришного народца: разлив широконький, глубина опять же подходящая, а речке каково? Худо бы ей было, худо. За плотиной меля рыбу не пустили бы, а сейчас вот ладом.
Белянка с Кукушей пошли на лужок траву смотреть, а Сердыш с Оляпкой не захотели с ними. Не очень-то они в растениях толмачат. Так-то между всякими травами разницу не шибко чтут, одни у них названия: устели-камень, устели-поле, утри-хвост, даром что, когда хворать начинают, по запаху любую нужную травку найдут, не ошибутся.
Елим достал из притайника удилище черёмуховое и стал снасть налаживать. Успеть надо, хоть рыбки какой словить, а то сейчас Настя Белянку и Кукушу увидит и тотчас же заявится. Объясняй ей потом, отчего с пустыми руками пришли.
Только бухнул поплавок в воду, глядь,
– - Ну, чевой-то?!
– - шутейно напустился Елим.
– - Про силу свою забыла? Знамо дело, ягоды натрескалась, сейчас и гору свернёшь.
Таля со смехом выбралась из-под тяжёлых лап.
– - А ты, дедушка, говорил -- злая. Вечно сочиняешь!
– - смеялась она и гладила Настю по шёрстке.
Сели они рядом друг с дружкой так-то и стали всякой новостью делиться.
Надумал Елим ещё удилище срезать ну и ушёл в черёмуховые заросли. Сколько-то его не было, а приходит, глядит: Макарка и Миклуша с Сердышом воюют, вместе его побороть стараются, а Таля загорает на солнышке. Настя рядышком на животе лежит, растянулась на горячих камнях, греется тоже. То когтистой лапой бок почешет, то пятку скребнёт. Глаза прикрыла и Талю слушает, а поплавка уже и нет нигде, утащила его, видать, хитрая рыба под воду. Вон всё удилище ходуном ходит.
– - Эхма, полоротые, -- ахнул Елим и к удочке кинулся. Потащил, а она -- в дугу, и в воде рыбина золотым боком блеснула.
Настя тут же вскочила, в воду забрела, решила сама улов с крючка снять.
А Таля уже ведёрко приготовила.
– - Деда, -- кричит, -- давай рыбку сюда, а то Настя отнимет.
Старик строго глянул на медведицу.
– - Ну, куды, куды лезешь?
– - снял с крюка большущего карася и в ведро положил.
Настя сразу к Тале поворотилась, бодаться стала, ведёрко отымать. А Таля и вовсе дразниться надумала, вытащила карася и говорит:
– - Вот видела какая? А ни за что не получишь. Это на пирог. И не облизывайся даже. Нет, и не думай, не отдам.
Тут и Миклушка с Макаркой тоже углядели рыбу-то...
– - Ну, не вредничайте, -- отбивалась Таля.
– - Пирог-то вкуснее.
Отняли всё-таки...
Тут уж все вместе за рыбалку взялись, благо что и рыба про пирог, верно, услышала и старательно на крючок пошла.
Надобно сказать, Мираш давно из тела Сердыша сбежал: отлучиться ему понадобилось. Вместо себя Юльку-косульку прислал. Наказал ей, чтобы всё примечала и всякое слово в памятку складывала. Ну и упредил, чтобы на глаза не попадалась.
Юлька попервости растерялась, слышь-ка, озадачилась. Как, думает, близко подступиться и себя не выдать? Ну и сочинила -- перевернулась Юля в огромную щуку. В эдакую, каких в Суленге сроду не водилось. Росту в ней два метра точно есть, и тулово, словно карасиное -- до того толстое. Встала эта щучина под берегом и на Оляпку как-то странно посмотрела...
Речка сразу сникла, жизни в ней будто не стало. Только что рыбёхи без опаски хребтины из воды выпячивали, спинное перо на солнышке сушили. Плескались весело и кувшинки теребили играючи, за ниточки-стебельки дёргали. А сейчас всякая шувара словно уснула, ни одна травинка не шелохнётся. Тихо по речке стало. Окуни и щуки рыпистые раньше было силой своей бахвалялись: сами, мол, кого хошь слопаем, -- но и те со страху попрятались кто куда. О другой рыбёхе и говорить нечего. Клёв и прекратился совсем.