Несбывшаяся весна
Шрифт:
Телефонистка железнодорожной станции… Чем плохая связь для агента? Анфиса может в любое время дня и ночи дозвониться куда угодно и передать какую угодно информацию. Скрытая под оболочкой бытовой или служебной болтовни, она ни у кого не вызовет подозрений. Узлы связи таких незначительных станций, как Большак, не прослушиваются. Да и какой там узел?! Сидит себе одна телефонистка, звонит, куда ей заблагорассудится, и поди разбери, с родной сестрой она, к примеру, шушукается или секретные сведения передает.
С родной сестрой шушукается?
Поляков зацепился за эту случайную мысль: ведь сестра Анфисы
Это была, конечно, авантюра… Поляков, отдавая свое приказание, повиновался только интуиции.
Он не ошибся. Спустя некоторое время выяснилось, что в списках телефонисток Сталинградского узкоколейного участка дороги до войны значилась Ефросинья Казбегова, в девичестве Тарабаева. Анфиса тоже была до замужества Тарабаевой. И отчество Ефросинья носила такое же, как у Анфисы: Леонтьевна. Ефросинья Леонтьевна была замужем за Тимуром Казбеговым, начальником отделения милиции станции Мазуровка. Станция эта находилась на пути между Сталинградом и Камышином.
Неужели это и есть тот непрямой, зато надежный путь, которым осуществлял связь со своим центром немецкий агент Счетчик?
Посоветовавшись с Храмовым, решили горячку не пороть и с задержанием Аболса не спешить, а установить пока на телефонном узле прослушку и подождать разговора Анфисы с сестрой. Ведь вполне могло статься, что Фрося там больше не работает (уточнить последнее в военной неразберихе не было возможности: вокруг Сталинграда шли бои, там сейчас не до проверок каких-то телефонисток).
– Пока все это только ваши предположения, – сказал Храмов. – По сути дела, нет ни одного конкретного доказательства, что Счетчик – именно Аболс. Подождем связи с Мазуровкой. И уж тогда…
На другой день из сводок стало известно о новом прорыве немцев к Волге. В числе захваченных ими населенных пунктов значилась и станция Мазуровка.
Итак, связь Аболсов, даже если она и осуществлялась через Ефросинью, оборвалась.
– Прослушку в Большаке мы все равно установим, – угрюмо сказал Храмов. – Может быть, Анфиса связывалась вовсе не с сестрой. Очень хотелось бы мне, чтобы это было так.
– А мне бы не хотелось, – сказал Поляков. – Мне бы хотелось, чтобы они начали без связи задыхаться. И чтобы «штаб Вали» выслал к ним нового человека. В любом случае мы сейчас с Аболсов глаз не должны спускать!
Однако ни прослушка, ни наблюдение не дали никаких результатов. Даже если Аболсы и «задыхались без связи», они никак своих страданий не показывали. Разговоры по телефону Анфиса вела сугубо служебные. Ни один из появлявшихся время от времени в Большаке людей – командированных, или солдат, приезжавших туда на побывку, или жителей Энска, вздумавших навестить большаковскую родню, – никто из них не пытался встретиться ни с Анфисой, ни с Карлисом. Приезжая с «четверкой» в Энск, кочегар Аболс отлучался с поезда и выходил в город нечасто. Иногда Аболс бывал
Порой к отправлению или прибытию поезда приходили какие-то люди и передавали то ему, то машинисту загадочные свертки. Иногда машинист или Аболс тоже передавали им свертки. Выяснилось, что эти люди имели родню в Большаке и порой обменивались со своими родственниками гостинцами. Чаще других появлялись шофер «Скорой помощи» Иван Капитонов, машинистка из Советского райфинотдела Поликарпова, начальник жилконторы Мусага, шофер из военного госпиталя Братчиков и инженер с Автозавода Мутовкин. Капитонов и Братчиков были родом из Большака, там жили их одинокие матери, и сыновья передавали для них продукты из своих пайков. У Поликарповой в Большаковском кожевенном техникуме учился сын. У Мутовкина в Большаке жила сестра, муж которой погиб на фронте, инженер поддерживал ее большую семью чем мог.
Всех этих лиц проверили. Никто из них не подходил на роль немецкого агента. Да и сам Аболс, такое впечатление, тоже…
– Возможно, мы ошиблись с этим письмом и с этим фигурантом, – сказал однажды Храмов, отводя глаза от Полякова и бесцельно перекладывая какие-то папки на своем столе. – Слежку, конечно, продолжим, но… Перспектив не вижу.
Поляков оценил его такт. Поскольку Аболс являлся целиком и полностью фигурантом Полякова, следовало бы, конечно, Храмову употребить другое местоимение и сказать: « Вы ошиблись!» И опустить слово «возможно»…
1943 год
– Хватит холить, вот что я вам скажу! – заявил на летучке начмед Ионов. – Выписывать надо! Всех подряд выписывать!
– Ну прямо всех подряд! – проворчала медсестра Валя Евсеева, стоявшая у двери рядом с Ольгой. – А если так, то начинай с себя!
Комиссованный по причине острейшего заболевания почек начмед Ионов не мог быть выписан на фронт, это знали все. Однако те, кто на него по каким-то причинам злился (а таких причин бывало множество!), не упускали случая напомнить, что Ионов, когда вся страна воюет, отсиживается в тылу, хотя на нем пахать можно.
Начмед и в самом деле корпуленцией и даже лицом несколько напоминал быка.
Ольга крикливого, грубого и хамоватого Ионова не выносила. Однако ничуть не лучше она относилась к Валентине, а поэтому промолчала, ничуть ее не поддержала и продолжала слушать начмеда.
Поводом к его категоричному заявлению послужило следующее. В офицерской палате на втором этаже при обходе нашли обмундирование, не сданное на склад после увольнительной. Путем простейшего расследования выяснилось, что обмундирование залежалось надолго, но использовали его товарищи офицеры отнюдь не для того, чтобы отрабатывать бравую походку, готовясь к возвращению в действующую армию. В нем сбега́ли в самоволку – чаще всего по ночам, причем на кровати гуляки в это время складывали подушки, чтобы создать впечатление лежащего человеческого тела.