Несбывшаяся весна

Арсеньева Елена

А для кого есть? Ну… можно сказать, что ни для кого!

Так вот о фотографиях. Еще тетя Люба принесла из сарая два снимка юного Шурки Русанова – Шурка-гимназист, Шурка – репортер «Энского листка» в зените своей славы. Тут он был запечатлен рядом с каким-то невысоким, несколько угрюмым и довольно невзрачным молодым человеком в простой тужурке, а рядом стоял высокий черноволосый и черноглазый господин в вицмундире и форменной фуражке.

– Это тоже Игорь Вознесенский? – спросила Ольга нерешительно: человек был и похож, и не похож на актера. – В какой же он роли?

– Нет, это не Вознесенский. Это два самых больших гада на свете – Охтин да Смольников, – с ненавистью ответила тетя Люба. – Псы сыскные! Долго они твоему дяде Шуре голову морочили, и если мы с ним в жизни из-за чего-то ссорились, то лишь из-за них. Я их ненавидела даже мертвых, а Шурик за них вечно заступался.

Она

взяла ножницы и по контуру вырезала фигуру Шурки Русанова из ненавистного окружения. Правда, на его правом плече, словно эполет, осталась лежать рука Смольникова, чуть высунувшаяся из белого (крахмального, почему-то решила Ольга) манжета, а левую руку Шурки пришлось отрезать, потому что она лежала на плече Охтина. Забрав в свой альбомчик силуэт мужа, тетя Люба бросила изуродованную карточку в мусорное ведро, но стоило ей отвернуться, как Ольга достала карточку, тщательно обтерла (на счастье, ведро было почти пустое, потому что теперь мало что выбрасывали: картошку варили в мундире, а если даже чистили, то очистки тоже шли в ход, например, из них можно было, натерев как можно мельче, откинуть крахмалу, пусть грязно-серого, но все же вполне годного, чтобы кисель сварить или Олины больничные халаты подкрахмалить, а также кружевные воротнички ее платьев… даже луковичную шелуху не выбрасывали, из нее тетя Люба делала отвар для укрепления десен и полоскания волос… очень пригождался он также для того, чтобы подкрашивать застиранные, давно утратившие белизну оконные кружевные занавески и придавать им приятный желтоватый оттенок) и забрала к себе в комнату. Спрятала под чуточку отклеившейся обложкой старых сказок Пушкина – как бы отдала под охрану князю Гвидону, золотой рыбке и семи богатырям, – поставила сказки на этажерке среди книг, однако иногда вынимала и тайком смотрела на изрезанный снимок. Она, конечно, очень любила тетю Любу, но не верила, что эти двое – «гады». Тут она больше верила покойному дяде Шуре и своему сердцу. Сердцу же при взгляде на «сыскных псов» становилось враз и хорошо, и тревожно. Странное то было ощущение… Постепенно Ольга к этим двум лицам так привыкла, что они стали казаться ей давно знакомыми. Порой даже мерещилось, будто она их видела раньше! Не на фотографии! До того досмотрелась, что Смольников начал казаться ей похожим на кого-то из знакомых. Как ни странно, Ольга постепенно уверилась, что он похож на Полякова, хотя Смольников был представительный, уверенный в себе, насмешливый и красивый, а Поляков – злой, худой, настороженный, опасный…

Впрочем, если честно, если совсем-совсем честно, худой и опасный Поляков вполне мог считаться красивым. Во всяком случае, он с его черными глазами (вот глазами-то они со Смольниковым и были больше всего похожи!) казался Ольге раз в двадцать красивей Петра Славина. А между тем именно из-за Петра девушки сходили с ума и готовы были друг дружке горло перегрызть.

Хотя – откуда Ольге про то знать? – может быть, из-за Полякова тоже кто-нибудь с ума сходил… А что? Очень даже запросто!

Впрочем, бог с ним, с Поляковым, век бы его не видать. Но Петр…

Скорее его можно было назвать невзрачным. Пегие какие-то волосы, серые глаза, неправильные черты лица. Роста невысокого, тщедушный. Как говорится, без особых примет. Вот только он умел как-то так смотреть на женщин… Ольга готова была согласиться: взглядом своим он и в самом деле очаровывал. Редкий талант – смотреть на всех так, чтобы каждая думала: он смотрит только на меня (чуточку исподлобья, упрямо, неотрывно), и только для меня вспыхивает его чарующая улыбка, и только ко мне он оборачивается, уже уходя… Петру нравились все женщины поголовно, и они это чувствовали. Но поскольку каждая женщина думает, что она – не каждая , вот все и надеялись, что в мыслях и сердце Петра – только она. Она одна! А если дело ограничивается переглядками, значит, его что-то удерживает. Он робок. Он стыдится. Он боится ее оскорбить своей нескромностью. Он никак не решается приступить с объяснениями. Он не верит, что такая девушка может обратить на него внимание…

Ольга втихомолку думала, что Петр – просто-напросто человек расчетливый, он понимает: свяжись он открыто с какой-нибудь из госпитальных сестричек, все остальные от него просто отвернутся. Да стоит ли оно того? Пусть лучше он принадлежит всем – и никому.

Разве могла Ольга, впервые увидав его в чистенькой, пахнущей лавандой хатке Варвары Савельевны в Мазуровке, вообразить, что встретилась с завзятым сердцеедом? А впрочем, там он слишком худо себя чувствовал, ему было просто не до того. И слишком велика была опасность их положения. Да что там – между жизнью

и смертью они находились, иначе не назовешь! Никакой мужской многозначительной игривости в его глазах Ольга тогда не наблюдала: обычный взгляд исстрадавшегося, встревоженного человека. Петр был так слаб, что у него даже слезы навернулись при прощании с Варварой Савельевной. Ольга тоже плакала, конечно. Ну и Варвара Савельевна не могла сдержаться. Она крестила Петра и Ольгу, словно соединяла их, она махала им обоим, словно благословляла… Но напрасно. Ольга чувствовала: Петр к ней так же равнодушен, как и она к нему. Да и слава богу! Она, наверное, умерла бы от ревности, если бы имела несчастье влюбиться в Петра. Стоило ему чуть-чуть прийти в себя, как в нем словно бы проснулось что-то. Что-то сугубо мужское… И девчонки начали слетаться к нему, словно пчелы на мед. Это началось еще по пути из Камышина в Энск.

Тимур Казбегов знал, что говорил: в Камышине и в самом деле появился плавучий госпиталь, еще одно СТС из Энска. Пароход назывался, правда, именем не композитора, а художника – «Илья Репин». Судно было перегружено: как назло, в это время в Камышине и Саратове разбомбили два самых больших госпиталя, и всех вновь прибывающих раненых следовало отправлять в другие города – вверх по Волге. Измученных до крайности «переселенцев из Мазуровки», как их называли, кое-как приняли на борт, и все время, пока были в пути до Энска, перевязывали их запущенные раны и делали первые, самые необходимые операции. У многих началось нагноение, в том числе и у Петра. Причем это случилось как-то вдруг. Еще в Мазуровке раны были чистые, а при приближении к Энску началось такое! Кожа вокруг них покраснела и покрылась ужасными волдырями. Врачи плавучего госпиталя ломали головы и не могли понять, что произошло: ведь температуры у Петра не было, не то что у других, страдающих от нагноившихся ран. Вдобавок уже на подходе к Энску «Илье Репину» пришлось испытать то же, что в свое время «Александру Бородину»: обстрел. «Мессершмитт» прорвался к реке и прошел на бреющем полете над палубой, поливая ее из пулеметов. Сразу были убиты несколько человек, куда больше ранено. К счастью, появился наш истребитель, отогнал «мессера».

Среди раненых был и Петр. Ему попало в ногу и в правое плечо. Раны были сквозные, не опасные, но к раненой левой руке добавилась еще правая. Ни попить, ни поесть! Впрочем, около Славина уже сновало столько добровольных помощниц, всегда готовых подать кружку с водой или накормить, что смерть от голода и жажды ему не грозила. Однако в госпитале (помня о просьбе Варвары Савельевны, Ольга постаралась сделать все, чтобы Петр оказался именно в госпитале на улице Гоголя, под ее личным присмотром) он задержался надолго. Снова начались нагноения и волдыри на старых ранах, да и на недавно раненной ноге. Хоть правая рука заживала очень быстро, и на том спасибо. Однако судя по тому, что Валентина встретила его за пределами госпиталя, дела с ногой тоже быстро шли на лад.

Ну вот и отлично. Хотя, конечно, в госпитале начнется настоящий траур, когда Петра наконец выпишут и отправят на фронт.

Ольга исподтишка взглянула на медсестер, притихших около самовара.

Ой, бедные девчонки… Какие у всех несчастные физиономии сделались! Особенно у Валентины Евсеевой. «Эх вы, влюбленные дурочки… – свысока подумала Ольга. – Даже жалко вас!»

– А почему вы решили, тетя Фая, что Петр на сторону косит, а не к родне ходит? – сказала Ольга. – Я, например, совершенно точно знаю, что у него в Энске есть дядя. Может быть, он лез через парты, чтобы как раз и сбегать в гости к дяде?

– С чего ты взяла – про дядю? – встрепенулась Валентина. Ольга вспомнила, как видела ее однажды рядом с Петром в уголке коридора… Значит, и она влюбилась? Ну и ну!

– Да он мне сам про него говорил, – сказала Ольга. – Еще в Мазуровке.

На самом деле про дядю Петра Славина говорила ей Варвара Савельевна. Но какая, в самом деле, разница? Главное, что у Петра был в Энске дядя, и парень вполне мог отправиться к нему в гости.

– И верно, – согласилась добродушная тетя Фая, конечно же, заметившая, как приуныл весь молодой и красивый медперсонал и как он теперь встрепенулся с надеждой. – И на самом деле! К дядьке так к дядьке!

– Да нет у него никакого дядьки в Энске! – вдруг сказала Валентина, с ненавистью взглянув на Ольгу. – Я его карту видела. Ни про каких родственников там не написано. Ни слова он про них не сказал, Петя наш. Чего, казалось бы, проще: сказал, мол, родня есть – и получай разрешения навестить своих. А он ни словом не обмолвился. Потому что говорить не о ком. И ведь его никто никогда не навещал, никакой дядька… А вы нашли кому верить! – Валентина пренебрежительно махнула рукой в сторону Ольги.