Несбывшаяся весна
Шрифт:
Совесть, которая при мысли о Русановых всегда начинала неистово жалить Полякова, свернулась клубком и тихо мурлыкала, словно дикая кошка, которую невероятным образом усмирила чья-то могучая и ласковая рука. Что-то здесь было не так, не так…
Поляков шел по улице Студеной и удивлялся своему состоянию. Что с ним произошло? Неужели этот удивительный вечер взял над ним такую власть? Вечер и теплый, влажный ветер, который перебирает замерзшие ветви сирени, нависшие над забором, и чуть постукивает ими, словно подает какие-то тайные сигналы?
В унисон тем сигналам стучали чьи-то каблучки по дощатому тротуару на противоположной
Как раз в это мгновение отодвинулась шторка светомаскировки на окне первого этажа. Промельк света был слабый-слабый, почти ничего невозможно было разглядеть – ни черт лица девушки, ни глаз, – однако Поляков узнал ее мгновенно. Это была Ольга Аксакова.
Он замер и отпрянул в глубину черной тени, которую отбрасывал прекрасный аверьяновский дом. Он совершенно точно знал, что если Ольга увидит его и узнает, то бросится бежать… куда – неведомо, но убежит и исчезнет безвозвратно. Вот так же исчезла она прошлым летом: сбежала от него на плавучем госпитале и чуть не погибла там.
О гибели СТС «Александр Бородин» где-то в районе Сталинграда знал весь Энск. Несколько девушек, медсестер и санитарок, спаслись чудом, чудом вернулись домой, причем не одни: привезли сотни полторы раненых.
Когда слухи об этом дошли до Полякова, он нарочно позвонил в госпиталь и узнал, что санитарка Аксакова вернулась живая и даже не раненая. Поляков облегченно вздохнул и постарался выкинуть мысли о ней из головы. И ему вроде удалось, тем более что именно в то время он переживал страшное разочарование из-за гибели Проводника и из-за обрыва всех тех связей, о которых знал только Рыболов. Но вот снова мелькнула перед глазами Ольга, и Поляков с изумлением обнаружил, что, оказывается, вовсе не выкидывал ее из головы, напротив – думал о ней постоянно!
Минуту назад он готов был поклясться самым святым для себя – памятью отца, что ни разу не вспомнил об Ольге Аксаковой за минувшие полгода. Спустя минуту он был готов поклясться тем же самым, что не забывал ее ни на миг.
В этом было что-то сокрушительное. Он ощутил себя необыкновенно слабым, подавленным, одиноким… покинутым! Почему? Врожденный аналитический склад ума, отточенного его работой, мгновенно преподнес Полякову ответ на нелепый и нелогичный вопрос… причем ответ совершенно такого же качества! Оказывается, он чувствует себя покинутым потому, что на перекрестке Ольга повернула направо, к улице Дзержинского, а ему нужно налево, к Свердловке.
Ольга шла, конечно, домой. Ей осталось миновать три квартала по Алексеевской до Мытного рынка, потом выйти на площадь Минина, пересечь ее, оказаться на другой стороне улицы Фигнер и свернуть направо. Здесь, почти напротив областной библиотеки имени Ленина (бывшего Дворянского института), в глубине двора, стоял двухэтажный дом, где жила Ольга. Двор и улица соединялись той самой подворотней, где несколько лет назад была убита Лиза.
Поляков
Ну что за глупости, семенить, словно суетливая дамочка! Он начинал идти как обычно, размеренно, четко, широким шагом, однако снова сбивался на поспешную припрыжку.
«И чего она бродит одна ночами, эта Аксакова? – сердито думал он. – Неужели не слышала разговоров о бесчисленных грабежах на улицах?» За годы войны собаки стали смирные, не нападают на людей, а люди стали злее собак. Бандитов пока не удавалось поймать, но, как говорили в очередях (всезнающая и всеслышащая тетя Паша передавала), занимались этим подростки лет двенадцати-шестнадцати, вооруженные ножами и дубинами. Говорили, что нужно увеличить количество патрульных милиционеров, однако только говорили. Люди старались не ходить поодиночке, особенно женщины. А эта барышня что делает? Разве она идет не одна-одинешенька?
Вообще-то нет. Поляков следует за ней. И случись что… У него есть револьвер, да и кулаком он при надобности приложит так, как надо…
Придется и в самом деле проводить Ольгу. И причин выдумывать не надо. Просто пойдет чуть поодаль, оставаясь незамеченным, не заговаривая с ней. В самом деле, о чем с ней говорить?
Им не о чем говорить. И вообще она чужой ему и не слишком-то приятный человек. Он должен относиться к ней холодно. С отвращением.
Поляков внушал себе это изо всех сил. Он очень старался быть сердитым на Ольгу, однако против воли улыбка трогала его губы и раздвигала их, и тогда в голову начинали лезть совершенно дурацкие мысли, например, о том, что весна приникает к его губам и раздвигает их поцелуем…
«Надо прямо сейчас пойти к Тасе, – с ледяным цинизмом подумал Поляков о хорошенькой буфетчице управления, с которой порою проводил несколько часов. – Прямо сейчас! И сразу всякая дурь вылетит из головы!» Однако мысль о Тасе, ее налитых грудях с темно-коричневыми сосками, о треугольничке каштановых волос между округлыми бедрами, о ее пухленьких, в ямочках, коленках вдруг вызвала у Полякова такое отвращение, что он сморщился – и постарался немедленно забыть о Тасе. О чем угодно готов был он думать сейчас, только не о ней. Ну ладно, дурь так и дурь, пусть, для разнообразия оно даже неплохо. Весна целует, весна целует меня в губы… Глупо, но красиво. Как стихи!
Сонная, тихая Дзержинская шла под уклон и пересекалась с Октябрьской. Трамвай прогрохотал через Черный пруд, на минуту задержав Полякова.
Он повернул голову в сторону Свердловки и всмотрелся в темное скопление двухэтажных домов, вокруг которых медленно поводили ветвями высокие старые березы. Няня Павла часто ходила гулять к этим домам. В одном из них раньше – до революции! – жила Елизавета Ковалевская, бывшая воспитанница няни, тайная и незабытая любовь Георгия Владимировича Смольникова. Его сын узнал ту старинную историю от Охтина, которому ее рассказала няня Павла. Отец свято хранил верность своей нелюбимой жене, но все же дочь назвал в память другой женщины. Той, которую любил.