Нестор-летописец
Шрифт:
— Не знаю.
— Придется выйти за город на закате. Где ты будешь нас ждать?
— У Копыревских ворот. Оттуда ближе всего.
— Где такие ворота?
— Улицей направо от Жидовских.
— Договорились. Коня не бери, Георгий возьмет для тебя дружинного. Смотри, не обмани, купец!
В монастыре вдруг стало шумно и людно. Из дальнего конца обители, широко раскинувшейся на склоне холма, явилось целое шествие. Впереди шли князья Ярославичи в богатых золотошвейных корзнах с златокованой фибулой на правом плече и с меховой опушкой. У младшего Всеволода, женатого на греческой принцессе, корзно вышито на византийский манер кругами с орлами внутри. Все трое не молодые, но и не старые. Только у Изяслава, самого высокого и обильного телом, волосы, видные из-под шапки, тронуты серебром. Подле них выступали старшие сыновья — хмурый, с будто бы рубленым лицом и колючими глазами Мстислав Изяславич, статный, румяный, улыбчивый Глеб Святославич. Вокруг князей важно вышагивали бояре — киевский воевода Перенег Мстишич, тысяцкий Косняч, переяславский Никифор Жирятич по прозвищу Кыянин и черниговский Янь Вышатич. Позади всех брели трое смиренных иноков с опущенными взглядами.
Несда соскользнул с телеги и во все глаза рассматривал невиданное собрание. От келий навстречу князьям не торопясь шел монах, ничем от прочих не отличавшийся, разве что ряса на нем была еще более убогой, похожей на лохмотья. В летах он был почтенных, но годы и монашья келья не сгорбили прямую спину, не согнули широкие плечи, в которых чувствовалась былая сила. Верно, в молодости мог и дикого тура уложить ударом кулака, восхищенно подумал Несда о монахе.
За чернецом, сильно отстав, шагал Захарья. Купцу было неловко, что взгляды, направленные на монаха, достались и ему. Пытаясь стать незаметным, он заспешил в сторону, к телеге.
— Спаси вас Христос, князья земли Русской, и вас, бояре благочестивые, — негромко произнес монах, подходя ближе к собранию.
— Что же ты не спросишь, отче Феодосий, что нам напророчил Антоний? — неприветливо осведомился князь Изяслав.
Несда невольно схватил подошедшего отца за руку:
— Это игумен Феодосий!
Мономах и Георгий заторопились присоединиться к остальным.
— Что бы ни было, на все воля Божья, — кротко ответил игумен.
— Он пообещал нам поражение и погибель!
— Уста блаженного Антония не произносят ложного свидетельства, — сказал Феодосий. — Смирись, благоверный князь.
Но возмущенной душе Изяслава было не до смирения.
— Благослови нас ты, отче, — не попросил, а повелел он, — и пообещай, что будешь молиться о нашей победе над погаными половцами.
Игумен без прекословий подошел к каждому, начав с Изяслава, и перекрестил с краткой молитвой. А воеводе Яню Вышатичу с улыбкой прибавил:
— Не говорил ли я тебе, боярин, что скоро вновь увидимся?
— Говорил, отче, — улыбнулся в ответ воевода, хоть и тяжело было у него на душе из-за Антониева предсказания.
— А ты не хмурься. Помнишь, что еще говорил тебе, — верь и будь мужествен.
— Хорошо, отче, — благодарно отмолвил Янь Вышатич. — Утвердил ты меня тогда, и ныне не поколеблюсь.
Последним благословение Феодосия принял подоспевший боярин князя Всеволода варяг Симон. На его лице было странное выражение: будто смешались нераздельно счастье и несчастье.
— Что сказал тебе Антоний? — спросил Всеволод.
— Прости, князь, — с легким поклоном ответил боярин, — его слова были столь удивительны, что я не смею их повторить.
Изяслав первым пошел к воротам монастыря, где ждали отроки с конями. За ним потянулись остальные. Князь Святослав несколько раз оборачивался на игумена и чему-то улыбался.
— Он так и не пообещал, что будет молиться об их победе, — прошептал Несда. — Почему?
15
В то время, когда Захарья выезжал со своего двора в Киеве, чтобы идти в Печерскую обитель, трое Ярославичей с сыновьями и боярами уже входили в монастырские ворота. Утренняя служба едва успела кончиться, Феодосий еще не снял священническую ризу. В церковь вбежал молодой инок и стал возбужденно размахивать руками, живописуя княжье нашествие.
Феодосий отечески одернул его:
— Не маши дланями, будто скоморох на пиру. Прижми к груди и ходи всегда так, если не занят работой.
Напуганный небывалым событием монашек сложил крестообразно руки на груди, будто собрался к причастию, и замер столбом.
Игумен аккуратно снял с себя церковное облачение, сложил в ризнице, вышел из алтаря.
— Отомри! — улыбнулся он в сторону инока.
Тот поспешил следом за настоятелем и, выйдя из церкви, удрал подальше, с глаз долой.
Знатное многолюдство одних чернецов собрало посреди монастырского двора и заставило бродить без дела, как бы по достойной причине. Других, напротив, разогнало по кельям и вложило им в руки четки, а в уста — усиленную молитву от греха и соблазна. Только самые стойкие и опытные не побросали работу, да послушники не осмелились оставить назначенные им труды.
Узнав, с чем пожаловали князья, Феодосий наотрез отказался выполнить их просьбу.
— Не у меня просите, — покачал он головой. — Я лишь худой раб и исполняю повеления нашего отца и учителя, блаженного Антония. Вся братия подтвердит вам это.
— Сие мне известно, — ответил князь Изяслав. — Известно также, что блаженный Антоний много лет назад затворился в пещере. Как мы пройдем к нему, Феодосий?
— Ради любви он покинет ненадолго свою пещеру, как делает иногда ради нас, грешных. Впрочем, я сам попрошу его об этом.
Игумен пошел впереди, за ним стройным порядком двинулись князья и бояре. Идти было шагов триста. Монастырь, милостью князя Изяслава, подарившего землю, привольно растянулся вдоль Днепра. Нынешняя пещера Антония была не та, в которой он когда-то поселился, положив начало обители. В той, прежней, теперь хоронили умерших братий, а вход в нее был недалеко от церкви. Когда монастырь вышел из-под земли к солнцу и стали в нем умножаться чернецы, Антоний ископал себе другую пещеру, подальше, так как любил уединенность и молчание. Вот уж лет семь, оставив руководство иноками, он жил в подземном затворе. Но по-прежнему к нему ходили за наставлением в самых важных делах.