Нет
Шрифт:
Будайкин замолчал, но тут же был вынужден издать звуки вновь – мысли, так безапелляционно разорвавшие его жизнь на до и после, сразу вернулись. Правда, получилось теперь нечто другое, что-то совсем уж жалобное, не плач, а будто причитание, перешедшее к исходу получаса в прямо-таки голодное коровье мычание, поглощаемое, впрочем, без остатка подушкой – так глубоко вжался в нее Владимир Семенович. Он продолжил беззвучно для окружающего мычать и в последующие полчаса, перемежая протяжные звуки бормотанием и причмокиванием, которых с течением времени становилось все больше, пока к исходу часа они не вытеснили мычание из подушки совсем. Всегда тонко чувствовавший время, Владимир Семенович не ошибся ни на минуту и повернулся на спину, как раз когда секундная стрелка по истечении часа начала задирать нос, и оставшиеся полминуты Будайкин молча наблюдал за ее неуклонным взрослением, забыв на время, что П. нет. Но как только
Шел десятый час. Будайкин пристально и, никак не пытаясь подняться, смотрел в потолок. Он – крик сказал ему это – точно знал, что П. нет и не было. Трещины на потолке пустынной паутиной заполняли глаза Владимира Семеновича, и он не понимал, как ему теперь жить дальше…
Напарника звали Сережа. Так его называл при личной встрече сам Будайкин. При начальстве он, правда, употреблял фамилию – Волохов. Но это только при начальстве, для порядка, не более. Сережа только-только отслужил срочную и еще не успел остыть от «так точно» и «разрешите идти», что, напрягая других, Владимира Семеновича радовало, и его военное прошлое находило в Сереже какой-никакой выход и удовлетворение. И, думая теперь о Сереже, Будайкин с сожалением признал, что его авторитет как первого номера смены, как раз в эти минуты подвергается серьезному испытанию, поскольку Семеныч – именно так все его звали за глаза в конторе – никогда не опаздывал и жил по однажды им усвоенному от комбата японскому правилу: опоздать – значит придти менее чем за десять минут до назначенного срока. И правило это сегодня уже не было выполнено. И более того, Семеныч опаздывал, реально опаздывал, что уж совсем не вязалось с ним, и Будайкин мог только догадываться, какие объяснения придумывал в данный момент этому факту его молодой коллега.
От таких размышлений Владимиру Семеновичу ой как поплохело, но встать и пойти сменить Сережу он не мог – как можно менять напарника на посту, когда П. нет? Такой вопрос забором стоял перед Будайкиным, заслоняя от него все прочие неурядицы и нестыковки его в обычном поведении, которые уже почти наверняка стали заметны не только ему одному, но только что он мог с этим поделать? Покинуть пост Серёжа – тем более у шлагбаума – до прихода сменщика не мог. Оставалась еще рация, но она была на общем доступе, и опоздание Семеныча, в случае его разговора с ним, сразу становилось общим достоянием. Общее достояние измерялось на тот момент третьим номером смены, новичком, с которым отношения у Сережи, в отличие от Будайкина, проявлявшего отеческую заботу, сразу не заладились. Были опасения, высказанные однажды самим Будайкиным, что третий, так сказать, стукачок, поэтому выдать в эфир неявку Семеныча на смену Сережа сразу не решился, но по прошествии получаса от контрольного срока Будайкин сквозь полудрему услышал над головой – рация лежала на полке над кроватью – знакомый скрип и пощелкивание, а затем и явно взволнованный сережин голос:
– Первый, ответьте. Как слышите? 10.30. Полчаса смены. Прием.
Формулировки, выбранные Сережей, что Будайкин не мог не отметить, были самые нейтральные, мало что третьему уху говорящие, но в связи с тем, что рация в целом использовалась крайне редко и только в назначенные расписанием сроки, не могли все же не обратить на себя внимания, поэтому взяв рацию, Владимир Семенович долго не мог решить, что сказать в ответ. То, что в итоге сорвалось в эфир, явно не планировалось Будайкиным. Оно вылетело из него, зависнув будоражущим тезисом в голове напарника:
– П. нет, Сережа. Как слышишь меня, прием.
Сережа относительно быстро переварил услышанное. Он уже успел хорошо узнать Семеныча и чувства юмора в нем не отмечал. Поэтому, почти сразу и вполне серьезно, уточнил:
– Что с случилось? Он умер?
На что и получил ответ, заставивший его на этот раз замолчать надолго:
– Нет,
Мысли эти, выданные в эфир, озаботили не только Сережу, но и третьего, который был удивлен ими не менее, если даже не более Сережи, но зная Будайкина всего-то неделю, не придал ей серьезного значения, подумав, прикалывается, мол, старый, чего там. Сам же Владимир Семенович вдруг понял: то, что было только частью его самого, теперь стало общим. И более того, он никак не может контролировать этот переход, совершавшийся с данного момента помимо его воли. Он контролировал себя и свою речь только до мысли о П., которая существовала как бы сама по себе, превращаясь из мысли в слово без ведома Будайкина. Она – эта мысль об отсутствии того, кто вроде бы реально есть – была как бы вне его пространства и времени, везде и всюду, она была всем, а он был лишь ее проводником, средством, у которого не спрашивали разрешения на использование, но ставили перед свершимся фактом, которому надо было только подчиниться и все. Ввиду чего и дальнейшие вопросы Сережи раздваивались для Будайкина на две независимые друг от друга части: он понимал, что надо ответить и что надо сделать: извиниться, пойти и сменить Сережу, но отвечал другое и ровным ничего не делал.
Ничего не изменила и третья Сережина реплика-напоминание:
– Первый. Ваша смена. Ваша смена.
Ответ Будайкина предстал для Сережи очередной прямо-таки грамматической загадкой:
– В моей смене – П. нет. В твоей смене – П. нет. В его смене – П. нет. В наших сменах – П. нет…
Сережа выключил в этом месте рацию, подумал секунду и спросил, раскладывая итоговый вопрос по слогам:
– Хорошо. Но что делать? Что мне де-ла-ть?
И услышал в ответ:
– Ничего. П. нет – ничего нельзя делать. Ни-че-го!
Будайкин, будто подражая Сереже, разложил последнее слово на слоги и отбросил рацию в угол. В момент ее полета обыденное сознание на секунду вернулось к нему, и он дернулся было рации вслед, но мысль «Нет и не было» вернула его на место. Ничто, и рация в том числе, не имело перед ней значения, и она вдруг снова, как и в момент выхода из сна, успокоила Владимира Семеновича. Он вновь почувствовал себя молодым, сладкое тепло разлилось по его телу, дойдя до кончиков пальцев и макушки. Он блаженствовал, так хорошо ему давно не было, точнее сказать, так хорошо ему не было никогда…
Только к исходу часа Сережа решился покинуть пост и навестить первого номера. Он нашел его в том же положении, в котором тот озвучивал ему сложившееся положение дел по рации. Сережа, просунувшись наполовину в дверь, окликнул Будайкина от входа:
– Владимир Семенович, вы как? Вы здоровы?
Не получив даже намека на ответ, Сережа вошел внутрь целиком и, подойдя к топчану, понял, что Будайкин спит. Глаза его, правда, были только полуприкрыты и, наклонившись ближе, Сережа даже засомневался в своем первоначальном выводе. Он знал, что можно спать с открытыми глазами и даже видел, и не раз, это в армии, но за Будайкиным до этого дня такого не водилось, да и сон его был в высшей степени странным. Проведя рукой мимо лица спящего, Сережа заметил движение глазных яблок, не явное, не акцентированное, но движение. Между тем и на повторный его вопрос старший по смене не дал никакого ответа. Создавалось впечатление, что он видел, но не слышал его. Или слышал, но никак не мог ответить. Что-то подобное Сережа наблюдал у своей бабушки после инсульта, и рука его невольно потянулась к мобильному, чтобы вызвать скорую. Но руки Владимира Семеновича остановили его. До того момента они лежали пластами вдоль тела, но тут Будайкин ровным и более чем здоровым движением положил левую себе под голову, правая же, поднявшись к груди, пальцем поманила Сережу к себе, и тот услышал свою фамилию, произнесенную шепотом:
– Волохов…
Сережа послушно и заинтриговано склонился к манящему пальцу – шепотом его фамилию Будайкин еще ни разу не произносил – и был схвачен Владимиром Семеновичем за нос и притянут к его лицу вплотную:
– Не шуми. Нельзя шуметь, – не открывая целиком глаз, наставительно и таинственно прошептал Будайкин.
– Почему? – просипел Сережа в ответ и тут же в него впились глаза Будайкина, открытые им то ли от возмущения, то ли от удивления во всю свою их среднерусскую ширь.
– Нельзя. Его нет. Нельзя шуметь.
Сережа простодушно уточнил:
– П.?
– Его, – подтвердил Владимир Семенович и закрыл глаза, оставив, впрочем, нос напарника в своих пальцах. Сережа, не пытаясь освободиться, попытался еще раз уточнить:
– И как же мы теперь?
– А никак… Ни зачем и никак. Зря. Все зря. П. нет – и все зря.
Будайкин наконец отпустил нос Сережи и положил и вторую руку под голову. Сережа отступил на шаг, и его простодушие еще раз взяло вверх над здравым смыслом: