Неумолимая жизнь Барабанова

Ефремов Андрей Петрович

– Хо-хо! – Негодяй так и сказал: «хо-хо». – Во первых, Шурик, кирпичами там есть кому заниматься, а во-вторых, за такие деньги многие не то что кирпич… Эх, да чего там…

Вот: это было последнее предупреждение. Я еще мог выставить его за дверь. Однако Кнопф не стал держать паузу.

– Ты будешь говорить, Шурик. Два часа в день. А за это… – Искуситель выхватил неведомо откуда лоснящийся прямоугольник визитки и, защемив его меж вытянутых пальцев, подержал у меня перед глазами. Бледными карандашными линиями среди дубовых, крытых золотом листьев вырисована была сумма. Пожалуй, и я бы не решился назвать ее вслух. Сомнений не было – на моем пути встретился соблазн.

Взгляд Кнопфа в который раз уже обегал кухню,

умудряясь при этом ни на секунду не терять меня из виду. У меня же вызрела единственная мысль: «Будут знать!» И хоть я ни за что не смог бы объяснить, кого мне предстоит потрясти, но мысль набирала силу, так что в конце концов и Кнопф почуял ее.

– Едем? – не то спросил, не то скомандовал он.

В сумраке прихожей перемещался старик, ощупывая стены. Он наткнулся на Кнопфа, подержал его за рукав, помял в пальцах ткань и вдруг встревожился, принялся бороздить воздух свободной рукой. Я вытянул ладонь, поймал его пальцы, аккуратно стиснул их.

– Уходишь, – сказал старик сварливо и отпустил Кнопфа. – Я не буду ждать тебя. Так и знай!

Кнопф грохотал каблуками вниз по лестнице.

Даже и сейчас сердце мое обмирает сладостно, как возьмусь перебирать первые дни своего искушения. Не деньги, нет! Не сумма, начертанная Кнопфом на визитке, и тут же, кстати, изведенная пухлым ластиком – меня искушало ожидание необычайного. Разве это сказочное жалованье не было залогом дальнейших чудес? Деньги, которых я еще не держал в руках, уже обернулись зыблющимся комфортом Володькиного автомобиля, упоительным ароматом сигареты, которую я мусолил в пальцах, не решаясь раскурить, но главное – тонкая прозрачная пленочка, отделявшая меня от прочих, не известных Кнопфу людей. И ведь я не возлюбил своего немецкого друга (да Бог с ним в конце концов, если ему так хочется быть немцем!), и точно так же, как час назад, били в глаза суетливость его и вздорность, но вот: он был посланником. Где-то там ожидали именно меня, и это мое несомненное избранничество даже Кнопфу сообщало обаяние предвкушения. Клянусь! – попади мы тогда в аварию, или расстройся все из-за вмешательства иных сил, Кнопф был бы любим мною по самый край жизни – искренне и горячо.

Но мы добрались без приключений. По плоскому добротному фасаду между первым и вторым этажом вытянулись в ряд медальоны с загрязнившимися писательскими профилями. Мощные литературные носы словно стремились прорвать тонкие обводы медальонов и вернуть классикам свободу.

Внутри Кнопф поймал за плечо чистенького розового мальчика, который трусил по коридору.

– Что за движения! – сказал он. – Ты, Букашин, бежишь, как пенсионер за трамваем. Дыши увереннее, ставь ногу тверже. – Покосился на меня и отпустил Букашина. Мы прошли коридором, в котором плавали примерно те же запахи, что и машине у Кнопфа. У черной высокой двери он остановился.

– Смотри, сказал Кнопф, – ты любишь шутить. – И вдруг придвинул губы к самому моему уху. – Не все тебя поймут, как я… – Он толкнул дверь, и массивная створка отворилась с приятным чмоканьем.

– Добро пожаловать, Александр Васильевич, – раздалось навстречу, и у левой стены кабинета явился мне маленький коренастый человечек. Он благосклонно смотрел на меня, а вокруг его головы разливалось многоцветное сияние. Я обернулся, но Кнопф, увы, исчез.

– Дело сделано, – проговорил сияющий человечек, – А Владимира Викторовича Кнопфа ждут дети. Не озирайтесь, я представлюсь вам.

Я понял, откуда сияние. По искусно сложенной из цветных булыжников горке рассыпался игрушечный водопад. Водяная пыль висела над ним, а невидимый светильник наполнял это облако играющим светом. Хозяин кабинета тем временем оставил сияющее облако и перешел к просторному замечательному столу. Он опустил маленькую белую ладонь на столешницу, подобную полированному граниту, склонил голову. Нет, человечком

его, пожалуй, называть не стоило.

– Ксаверий Борисович Кафтанов. – затем обвел рукою кабинет и прибавил: – Директор этого всего. – Придвинул к себе папку, отвел блестящий затвор и вынул из нее два плотных белых листа.

– Взгляните, – сказал Ксаверий Борисович, – оцените наши усилия. – Темная столешница походила на омут, два листа бумаги подплыли ко мне. – Мы не совсем особенная школа, – проговорил Ксаверий. Я поднял глаза от бумаг. Он ревниво следил за мною!

Господи ты, Боже мой! Может быть, вся жизнь моя пошла бы иначе, подай мне кто-нибудь эти листки лет десять назад. Весь я, смешной, нескладный, обидчивый, злой, бессмысленно добрый, грешный без корысти, но не бездарный, нет, не бездарный ни в коем случае! – глядел из этих строчек. И хоть ни имя мое, ни фамилия не упоминались ни разу, спутать было нельзя. Несколько упоительных кулачных поединков под лестницей Дома писателей, запальчивые петиции, к подписанию которых я склонял кого ни попадя, сосуществование с престарелым родителем, две-три книги, тихонько вышедшие в свет, и смерть…

Я взглянул Ксаверию в глаза, и надо думать, взгляд мой выражал искреннее восхищение. Кафтанов коснулся лба.

– Поверьте, – сказал он, – вы первый, о ком написано так много. Треть страницы вмещает человеческую жизнь с легкостью. И уверяю – герои остаются довольны не меньше вашего. Полагаю, быть писателем и исписывать страницу за страницей нечеловечески трудно. А? – и он засмеялся радостно, точно сдал тяжелый экзамен. – Но скажите мне, не тревожит ли вас это исследование?

Лукавый Ксаверий! В тот день я не мог думать ни о чем, кроме суммы, что посулил мне Кнопф, ручаюсь – Кафтанов видел, как эти цифры прыгали у меня в глазах, и резвился. И тут я отчетливо понял, что моей нищете приходит конец. А иначе, с какой бы стати и Кнопф, и этот кабинет с водопадом, а главное – проворные глаза Ксаверия Кафтанова. Наконец томление стало таким острым, что не в силах выносить его, я сказал, указывая на листки:

– Вздумай вы напечатать это, литературе пришел бы конец.

Наши взгляды встретились, и я с замиранием сердца понял, что попал. Нужно было продолжать, не останавливаясь, и я на мгновение испугался. Но вдохновение восхищенного хама подхватило меня, и нужные слова нашлись.

– Вы спросили, не тревожит ли меня это исследование? Но как может тревожить рассказ о собственной жизни, в котором каждый твой шаг переложен столь многими смыслами, а каждое слово истолковано столь тонко и многозначно. Мало того, что в вашем, ну-у… исследовании человек предстает живым, он кажется поистине неисчерпаемым. Дайте десяти разным людям прочесть эти две страницы, и в воображении каждого возникнет свой герой. Каждый из моих двойников овладеет сознанием читателя, и уже не на бумаге, но в сокровенной глубине личности разрастется один из тех романов, семена которых разбросаны на этих страничках. – Здесь подлое вдохновение сделало паузу, после чего и голос мой зазвучал иначе, и слова пошли иные. – Восторги восторгами, – проговорил я, пощипывая бровь (жест, заимствованный мною у старика в пору его расчетливого жуирования между шестьюдесятью и семьюдесятью), – но меня как профессионала занимает вопрос: чья это рука?

Нынче, когда многое уже произошло, а многое должно вот-вот случиться, я говорю совершенно определенно: Ксаверий Кафтанов занимал свое место по праву! Моя не совсем глупая лесть была уместна, я видел, как расширялись его зрачки. Написанное на листках было его делом, и писательские разглагольствования не были Ксаверию безразличны, но ни движением, ни звуком он не выдал себя.

Да! Кафтанов был решительно на своем месте. Ангел ты или адское исчадие, готовность пройти до конца свой путь сама по себе дает опору как окружающим, так и противостоящим. В тот день я вступил в число окружающих Кафтанова.