Неумолимая жизнь Барабанова
Шрифт:
Мы благополучно обошли вопрос об авторе моего жизнеописания, так что даже и оставшись безответным, он не повис бессильно в воздухе, но как изящный арабеск венчал мой ритуальный танец.
– Так вот школа, – молвил директор, опираясь о свой берег стола. Необычная школа. Удивительная школа. Пусть меня приговорят к позорному наказанию посреди школьного двора, если хоть где-нибудь есть такое же заведение.
Он внимательно поглядел на меня и, как видно, снова разглядел у меня в глазах проклятые цифры.
– О, не тревожьтесь, – сказал директор, – Кнопф просто не смел назвать большую сумму. – Он придвинул к себе лоснящийся прямоугольник бумаги
– Хотите верьте, хотите нет, – проговорил он. – Колокольчик из гимназии, где учился цесаревич.
– В Царском, против Орловских ворот, – сказал я машинально, и Ксаверий с удовольствие кивнул. Между тем оказалось, что звонил он недаром. В кабинет проник Кнопф с маленьким подносом.
– Алиса? – проговорил Ксаверий Борисович, глядя, как роняет Кнопф сухое печенье на бездонную полировку.
– Рыдает Анюта Бусыгина, – отрапортовал Кнопф.
– Что ж она все рыдает? – сдержанно удивился Ксаверий. Кнопф тем временем расставил между нами все, что было на подносе, и вышел.
– Рыдания эти… – сказал Ксаверий. – Не знаю, что бы я делал без Алисы.
– Психотерапевт? – поинтересовался я. Кафтанов отвел взгляд от чашки.
– В известном смысле… Впрочем… Да Господи, что это я! Вы у нас теперь психотерапевт, Александр Васильевич.
Нет, я не захлебнулся тяжелым маслянистым кофе. Мне кажется, что в тот момент я без сомнений и трепета принял бы императорский венец. Проклятая сумма загипнотизировала меня. Я не просто готов был продаться, я узнал эквивалент своих достоинств, и восторг охватил меня. Очень приятна была и одна коротенькая мыслишка: жалованье мое было куда больше, чем у Кнопфа.
Ксаверий Борисович тем временем следил, как управляюсь я с рассыпающимся печеньем. Но за столом меня оконфузить непросто, и он снова заговорил.
– Гардероб ваш… – сказал он, склоняя голову к плечу. – Вы теперь сможете купить почти все, что продается в этом городе…
Разговоры о моих одеждах – ненавижу! Все должно быть удобно, а я не виноват, что все становится удобно, когда его износишь наполовину. Болван Кнопф тоже имел наглость…
– …и я просто не смею ограничивать вас в выборе. Но вы бы меня крайне обязали, сохранив свой стиль хотя бы для занятий.
Вслед за этим Ксаверий Борисович объявил, что теперь мы отправимся смотреть школу.
Главное: я не люблю детей. Вернее сказать – я их ненавижу! Самые маленькие (их-то и называют ангелочками) непрерывно орут и превращают осмысленную взрослую жизнь в мешанину из дня и ночи. Я знаю, у меня была дочь… То есть, она есть. Ох, дочь моя…
Потом ребеночек становится на ножки и начинает хватать ручками. Чтобы сломать, заметьте. При этом некоторая часть его энергии уходит в вопли, но постепенно он целиком погружается в стихию разрушения. Книги, игрушки, мебель, посуда, обувь, папа с мамой, мирно спящая кошка, другой разрушитель и крикун, которого родили по соседству – все отдано на разграбление и поток. Но – погодите. Настоящее наказание начинается, когда в несовершеннолетних мозгах вызревают первые мысли. Мысли эти до крайности просты, но опасны. Теперь юная особь разрушает мир, используя законы природы
Как прекрасен будет мир! О!
Мы с Кафтановым проходили коридорами, но детей я что-то не видел. Впрочем, скорее всего, Ксаверий показывал мне замысловато перестроенное школьное здание. Кабинеты, лаборатории, комнаты, комнатушки, лестнички, закрученные винтом… Где-то, конечно, они скрывались, но справедливости ради надо сказать, что ни шума, ни мерзкого запаха немытых детей не было и помину.
– Нам не хватает индивидуалистов, – говорил Ксаверий, – я, конечно, не про себялюбивых тупиц, настоящий индивидуалист это тот, кого не загонишь в стадо. Настоящему индивидуалисту тошно от того, что все доказывают теорему Пифагора одним и тем же способом. Настоящий индивидуалист рано или поздно найдет свое доказательство. Только не нужно, не нужно запрещать младенцу спать ногами на подушке, есть кашу левой рукой и каждый день ходить в ясли новым путем! – Ксаверий юркнул в какую-то дверцу и спустя мгновение выскочил из темного угла шагах в пяти передо мной. – Мелочь? Многие так и считают. Но если и внутри школы каждый ученик – стоит ему только захотеть – отыщет свою тропу, ручаюсь, какая-то заслоночка откроется в детской голове.
И тут коридор внезапно распахнулся, а шаги наши стали звучать глуше. Молодая дама в фиолетовом, обняв за плечи девочку лет четырнадцати в спортивном костюме, строго глядела на нас. Девочка, как видно, только что плакала. Она подносила к лицу ладонь, дама наклонялась к ней, и в узкой девочкиной ладони тут же оказывался душистый носовой платок. Аромат, распространяемый батистовым прямоугольником, я почувствовал сразу.
«Без сомнения, это Алиса». – успел подумать я про даму с платочком.
– Вот они – рыдания, – сказал Ксаверий.
– Никаких рыданий, – отрезала дама. При этом она цепко оглядела меня сквозь очки, но Ксаверий и не подумал представить нас друг другу. – Девичьи слезы, – пояснила она, и до меня снова долетело батистовое благоухание. – Мы отправляемся к Кнопфу, – проговорила дама твердо, и они двинулись к видневшейся в отдалении лестнице. Девочка оставалась беззвучной, и я заметил лишь ее удивительно легкую поступь. Да, первая встреча с детьми Кафтанова не насторожила меня никак.
Пространство, где властвовал детскими душами Владимир Кнопф, помещалось в подвале. Хотя подвалом это помещение можно было назвать лишь потому, что именно здесь прекращали свое движение всевозможные ступени, лестницы, трапики и трапы. Подобно карманному водопаду в кабинете Ксаверия, они стекались в изящную лоханочку гимнастического зала.
С удивлением и досадой обнаружил я, что Кнопф в этом подвале совершенно на своем месте. Он переходил от одного подростка к другому, касался их двигающихся, сокращающихся тел, и в детских движениях проступала вдруг совершенная законченность. Тут-то я и вспомнил: Кнопф учился на биофаке. Он обожал мучить на свой лад все живое. Даже у его раскормленной кошки стояла в глазах неизбывная тоска.