Неумолимая жизнь Барабанова
Шрифт:
Не знаю, зачем я стал пересчитывать детей. Возможно это была бессознательная имитация заинтересованности: Ксаверий все-таки стоял рядом, а дети отныне должны были интересовать меня не на шутку. Их было тридцать. То есть я насчитал двадцать девять, но где-то брели по ступенькам Алиса в строгом фиолетовом и плачущая девочка. Они, кстати, задерживались, и пусть я стану учиться у Кнопфа, если Ксаверий не из-за этого держал меня здесь и чрезвычайно искусно демонстрировал директорскую озабоченность гимнастическим убранством. Иногда движением головы или взглядом подзывал Кнопфа, и тот, не медля, но и без унизительного проворства подходил к нам. Наблюдая их неспешные эволюции я вдруг ощутил странное облегчение. Словно предусмотренная судьбой неприятность утратила свою злокачественность. Нет, передвигавшиеся по залу дети, несмотря на свою стерильность, по-прежнему сулили опасности и подвохи, а их молчаливая сосредоточенность могла обмануть кого угодно, только не
Итак, я разглядывал всех и напускал на свой разум любопытство, чтобы разбудить его. Во всяком случае, я старался.
В противоположном конце зала отворилась дверь, и в сопровождении Алисы возникла девочка. Всеми своими незаконченными рукописями клянусь – над головой Ксаверия Кафтанова полыхнуло то же сияние, каким он изумил меня у своего водопада. Он тут же утратил интерес и к Кнопфу, и к мерно двигающимся под его присмотром детям.
– Ну что же, детей вы видели, – сказал он, следя, как фиолетовый силуэт Алисы исчезает в темном проеме.
Ксаверий Борисович, как старательный новобранец сделал поворот кругом и шагнул через порог. Я же задержался. Один из мальчиков отложил гантели, поднялся с наклонной скамьи, на которой безжалостно терзал свои мышцы, и скорым шагом подошел к девочке. Откровенно говоря, странность этого детского собрания была очевидна, и удивить меня было бы нелегко. Но когда мальчишка коснулся заплаканного личика ладонями и нежно поцеловал девочку в обе щеки, я остолбенел. Положим, дети бывают разными. Во всяком случае, есть много разных способов, которыми они могут привести меня в бешенство. Но сейчас этот уверенный в себе мальчишка без идиотских кривляний и ужимок действовал так, как не решился бы ни один из его сверстников, оскверняющих мир за пределами круга, в котором властвовал Ксаверий Кафтанов. Подросток не может быть нежным, он ранит окружающий мир то ли из пустой жестокости, то ли для того, чтобы память о нем оставалась хотя бы в шрамах. Все прочее нарушает законы природы. Но Ксаверий не повел и ухом. Он уже стремился дальше, и нежничанья этой пары не заинтересовали его. Кнопф, тот просто переждал ласки, причиняемые одним ребенком другому, и тут же под его присмотром девочка принялась разминаться. Прочие дети остались безмятежны. Я вышел вслед Кафтанову.
– Вы видели почти все, – сказал он, пока мы бок о бок поднимались по неширокой лестнице. – Кое-что удивило вас, но держались вы прекрасно. – Мы оказались в нешироком мрачноватом коридоре. Ксаверий протянул руку, коснулся выключателя, и все осветилось.
Поначалу я едва не испустил возглас. Что-нибудь вроде: «О!» или «Вот тебе и на!» Однако присутствие Ксаверия было благотворно. Я сдержал плебейский порыв и изумился молча. Было чему. Последний раз я видел доску Почета… Я заходил к Евгении в контору лет пятнадцать тому. Необъятная, обрамленная фанерными пилястрами плоскость простиралась за спинами охраны. Фотограф был искусен и лукав. Распластанные на доске лица равномерно ряд за рядом сводили взгляды к центру. Невидимые лучи сходились у застывшего взгляда, исходившего из центра доски. Я прошелся туда-сюда по метлахским плиткам, из простого любопытства пытаясь попасть в фокус, где сходились лучи. Господи! Я же до сих пор помню этот удар. Он пришелся в центр грудины, но не причинил мне боли. В голове у меня отдалось монотонное, унылое, но несомненно могучее пение. Не было никакой возможности различить отдельные голоса. Заунывный гимн проходил сквозь меня могучим мутным потоком, и, помню, кое-какие досадные мелочи смылись в тот день у меня из памяти.
Нет, то, что я увидел здесь, могло показаться доской
Вот вопрос – на что я могу согласиться за неплаченное еще жалованье?
Но не буду на себя наговаривать. Не одни только грядущие платы заставили меня внимательно разглядывать это собрание лиц. В чередовании прямоугольников фотобумаги таился отчетливый, но из-за сложности с трудом уловимый ритм. Верхняя часть медленно раскручивающейся воронки – другое сравнение мне не пришло тогда в голову – и эта воронка начинала раскручиваться всякий раз, когда у очередного созерцателя просыпалось любопытство. Наживка, на которую клюнул я, оказалась проста. Я перетасовал, прикрыв глаза, отпечатавшиеся в памяти лица, и мальчишеские тотчас улетели с легким карточным шорохом. Полтора десятка девочек смотрели на меня, среди них не было и двух похожих, но иное сходство объединяло их. Я вгляделся так пристально, что едва не вызвал их к жизни из плоскостного фотографического бытия, и когда тайна их похожести вдруг открылась, едва не расхохотался прямо у школьного алтаря.
Все оказалось так просто, что я ощутил легкую судорогу скуки. Все девочки были из разряда первых красавиц класса. Этот тип славен тем, что школьные красотки совершенно лишены способности эволюционировать на пути прелести и обольщения. С получением аттестата жизнь обольстительных эфемерид заканчивается, и кем только они ни становятся… Да по большей части никем они и не становятся. Мне, порой, кажется, что природа отвела этим девочкам не слишком благодарную роль бессознательных наставниц будущих мужчин. Первые вожделения, робкие поползновения, ревность – все эти науки преподают они своим одноклассникам, чтобы те сдавали экзамены совсем другим прелестницам.
Ксаверий решил, что пора о себе напомнить. Он кашлянул в кулачок и заглянул мне в лицо. Однако лицо мое выражало такую заинтересованность, что прервать размышления директор не решился. Удивительно дело, следуя за Ксаверием, я все время видел себя со стороны, словно другая моя ипостась брела за мною по школе. Было бы очень обидно признать, что появление этого соглядатая связано с той суммой, которую сообщил мне Кафтанов в кабинете, но что ж тут поделаешь?
Тем временем молчание длилось, и я продолжал разглядывать лица, точно разыскивал что-то раз виденное, но затерявшееся.
Еще одно удивительное свойство первых красавиц – рядом с ними почти никогда не разглядишь остальных. А если этих остальных – всего одна? Да к тому же видел ты ее только зареванную. Вот так во время затянувшейся паузы я и отыскал Анюту Бусыгину, что рыдала под присмотром великолепной Алисы. И тут же весь этот пасьянс, как говорят в таких случаях, разошелся.
Закусивший губу отрок, который сосуществовал с изображением Анюты, был без сомнения тот, кто с привычной нежностью встречал ее заплаканную в гимнастическом зале. И все прочие пары, разбросанные по бархатистой поверхности стали ясны. Я же от изумления потерял контроль и хлопал глазами, уставясь на Ксаверия Кафтанова. Ксаверий Борисович встретил мой взгляд, и в карих глазах его затеплились огоньки. Мне еще не приходилось встречать человека, который понимал бы других, как Кафтанов. При этом покоящаяся мысль или тайный умысел, выношенный и отложенный до лучших времен, оставляли Ксаверия безмятежным, но быстрый поворот мысли, внезапная догадка или стремительный расчет – все это действовало на него, как ночной шорох на ловчего кота. Да он и был хищник. С тех самых пор, как я познакомился с ним, меня не оставляла уверенность в том, что мои мысли вдруг стали пахнуть. Этот аромат живущего мозга будоражил Ксаверия особенно сильно, если мысль бывала близка к осуществлению или же в движении своем овладевала всей силой хозяйского интеллекта. Собственные побуждения Кафтанова касались в основном гигиенической сферы, но он забывал и пить и есть, когда рядом с ним работало чье-то воображение. Несомненно – в Кафтанове пропадал политик.
– Какими странными путями приходят к нам люди, – проговорил Ксаверий Борисович, не отводя разогретого взгляда. – Вы и Кнопф – казалось бы, что общего? А вот поди ж ты! Я вижу, вы кое-что поняли в наших детях…
– Чертовщина! – сказал я с нерасчетливой откровенностью. – Я видел… мне почудилось… да этого не может быть! – О как я хотел в ту минуту, чтобы всемогущий Ксаверий отменил все мои пророческие видения. Но директор в ответ на мой лепет лишь тонко улыбнулся.
– Я очень рад, – сказал он, когда мы вернулись в кабинет, наполненный звуками падающей воды. – Вы поняли многое, и мне придется объяснять лишь то, что нельзя увидеть. Только чего же вы испугались, Александр Васильевич? Неужели того, что эти дети составляют пятнадцать пар и что их взаимное влечение несомненно?