Неумолимая жизнь Барабанова
Шрифт:
– Маня, – сказал я и поцеловал круглую коленку, – выходи за меня. Мне не нравится, что к тебе таскается черт знает кто. Теперь вот еще этот воспитатель юношества…
– Стой, стой. – затрясла Манечка разрушенной прической. – Погоди. Вот я какая дубина стоеросовая. К нам же вчера приходил налоговый дядечка по твою душу.
Странная получалась вещь. Вчера вечером в издательство «Коллоквиум» пришел налоговый инспектор и битый час плел свою интригу с единственной целью – выяснить у Марии Эвальдовны Куус подробности моего семейного положения. В ход были пущены некоторые обольщения. «Конфеты принес, пирожные
– Маня, Маня, – сказал я, пирожные с незнакомыми мужчинами это черт знает что! Теперь я не удивлюсь, если окажется, что ты ела эклеры, сидя у него на коленях…
Глаза у барышни Куус сделались строгими, она отбросила простыню и села. Тут нашему серьезному разговору едва не пришел конец, но она обняла себя за плечи и строго сказала:
– Так вот вы как, Александр Васильевич! А я-то все пирожные от вашего имени в корректорскую отдала, а сама только капельку коньяку, да и то из вежливости.
Итак, обратный переход свершился, и мы с Маней снова на «вы». Замысловатое существо, это она придумало такое чередование, и – спасибо ей – ее «ты» для меня подобно внезапно открывшейся наготе. Ура вам, барышня Куус!
Тем временем, облачаясь, она рассказала, что инспектор допытывался, нет ли у меня детей, поскольку им-де учинили жестокую проверку по поводу всяких льгот.
– А я и не помню, – сказала Маня, защелкивая замочек между лопаток.
– Вы, мадемуазель, не не помните, вы не знаете, – строго заметил я. – Юным девицам ни к чему такие подробности из жизни пожилых вдовцов.
Евгения была прозорлива, и жизнь наша осталась непрозрачной для посторонних именно благодаря ей. Хотя иной раз кажется, удочери я Ольгу, и многое пошло бы иначе.
Маня лихо управилась с волосами, поймала свое отражение в стекле серванта, полюбовалась собою так и сяк.
– Он говорил, что если у кого дети, то все будет замечательно. А сколько ребеночку лет, не имеет значения. Александр Васильевич, а почему у вас нет детей?
– Мария Эвальдовна, – сказал я, – не тревожьтесь. Стоит вам выйти за меня, и в положенный срок сомнения развеются.
День был омерзительный. Злокачественная петербургская осень, когда даже дети своим существованием не оскорбляют природу, когда вся эта природа и без них осклизла и зловонна.
Перед школой под носатыми барельефами стояла Алиса.
– Я поджидаю Ксаверия, – сказала Алиса. – У вас сегодня первое занятие. Погода омерзительная. Идите, идите внутрь.
Я прошел мимо охранника, уселся у двери в Алисину светелку и задумался о странном ритуале встречания. Неподалеку по гулкому метлахскому полу расхаживал печальный человек. Странный то был человек. Уверенно и звучно ступал он, но на меня взглядывал с тревогой. Руки его были крупны и красивы, но совладать он с ними не мог: выхоленные пальцы то сходились в замок, то сворачивались в кулаки, то начинали прижиматься к ладони по одному, словно он считал шаги.
Вот что: больше всего он был похож на человека, которому назначили свидание и теперь опаздывают немилосердно. К тому же у него была удивительная седина. Седые волосы не подкрашивали густую и жесткую шевелюру, а выбрызгивались белыми хохлами по-сорочьи. Посидев под его взглядом минуты три, я убрался в дальний конец коридора и принялся
– Ты здесь. Уже?
Мужчина судорожно вздохнул, несколько раз быстро поцеловал ее строгое личико, поднял девочку на руки и так сделал несколько шагов по вестибюлю. Потом он поставил ее на ноги, и Аня при этом придержала юбку и строго взглянула на меня. Посетитель напротив, позабыл о моем присутствии.
– Ни слова, ни слова, ни слова! – взял Анину ладонь, поцеловал ее. – Ну хоть бы смеху ради несколько слов на бумаге.
– Не люблю, – сказала девочка. – Я и маме…
Она отделила два пальца от отцовской пятерни и до конца разговора не выпустила их.
– Не любишь, – с горечью сказал он. А по мне так лучше совсем не писать, чем так. Мамаше своей по электронной почте пиши, вот что. Или тебе все равно?
Тут я впервые увидел, как улыбается Аня Бусыгина.
– Нет, – сказала она, – ты же знаешь, что нет.
– Тогда пиши, – неожиданно сварливо проговорил хохлатый и стал вырывать из Аниного кулака пальцы.
– Не злись, – сказала Аня, – ведь уйдешь же сейчас.
– Потому и злюсь. Но все-таки знаешь, твоя мамаша здорово придумала с этой подписью. Не будь этой бумаги, Алиса бы сегодня меня и на порог не пустила. Алиса, ух! – Он издал нечто среднее между смешком и фырканьем. – Вот придумал на свою голову. А как Сережа?
– А что Сережа? Ты хочешь знать, не обижаю ли я его? Или ты вообразил, что он меня может обидеть?
– Да Господи, я спросил. Просто спросил.
В руках у пестроголового откуда ни возьмись, появилась бумага. Бумага хрустнула, разворачиваясь, пестроголовый легонько коснулся документа пальцем.
– Тут.
С брезгливой гримаской Аня поставила подпись.
Минуты через три из школьных недр без зонтика и с пластмассовым корытцем, где тесно стояли дискетки вышла Алиса.
– Будем прощаться? – проговорила Алиса, ни к кому в особенности не обращаясь. Но отец и дочь тут же поднялись.
– Алиса!
– Да! – сказала Алиса, окидывая пришельца взором. – Я Алиса и я все знаю. Анюта!
Девочка неожиданно порывисто обняла пестроголового и исчезла. Вряд ли я ошибся, у обоих глаза были на мокром месте.
Алиса, не глядя, протянула в мою сторону корытце с дискетами.
– Спиридон, – произнесла она и решительно встряхнула ключами. – Посетителя проводить. С зонтиком. До машины. – И уже вонзая в скважину ключик. – Пишите. Дочь радуется вашим письмам.
Осыпанный дождем охранник Спиридон вернулся, поставил свой двуручный зонт в углу, и Алиса успокоилась.