Неверная. Костры Афганистана
Шрифт:
– Отвечая на твой вопрос – да, я лесбиянка, – призналась Мэй.
Она выговорила это с расстановкой, внимательно глядя на меня. Я задумчиво кивнул и снова уставился на тетрадку с текстом, лежавшую передо мной.
– Почему? – через несколько секунд спросил я.
Мэй покачала головой.
– Не знаю почему, так уж вышло, – сказала она. – Ведь этого не выбирают, просто… ты или такой, или не такой, только и всего. Я с детства знала, что я – такая.
– А как же ты найдешь себе мужа, если любишь только женщин?
– Фавад, я никогда не найду
– Ты не настолько уродлива.
– Что, извини? – Мэй как будто поразилась, и это меня удивило.
Чему поражаться? Она ведь смотрела на себя в зеркало – то самое, куда обычно перед выходом поглядывал Джеймс, висевшее в прихожей и делавшее лица длиннее, чем они были на самом деле, – и должна была знать, как выглядит.
– Я имею в виду, ты не так красива, как Джорджия, – объяснил я, – но ведь и не все мужчины красивы, как Хаджи Хан.
– Внешность – дело десятое, Фавад… внешность – ни при чем, – быстро пояснила она, пока я силился уловить смысл нового выражения. – Я не хочу искать мужа.
– Но если ты не выйдешь замуж, у тебя не будет детей.
– Чтобы завести детей, мужа иметь необязательно, – заявила она, качая головой.
– Мэй… – Я тоже покачал головой и продолжил осторожно: – Ты, конечно, умная, и много чего знаешь… знала даже, как спасти жизнь моей матери… но сейчас такое говоришь – ничего глупей я не слышал.
Мэй засмеялась, и от этого в лице ее появилась даже какая-то приятность, которой обычно недоставало.
– В нашей стране обычаи другие, молодой человек. В Америке я могу усыновить детей – взять к себе в дом тех, у кого нет родителей, любить их и воспитывать. Так что муж совсем не нужен, как видишь.
– Но все женщины хотят замуж, – возразил я.
– Да? – Мэй помолчала, вытирая со стола разбрызганный кофе. – Ну, может, ты и прав. Открою тебе маленький секрет, Фавад, – на самом деле я надеялась выйти замуж в этом году, но, увы, ничего не получилось.
– Правда?
– Правда.
Мэй наклонилась к столу, и груди ее расплылись по его полированной поверхности. Мягкие и уютные с виду, как подушки.
– Может, помнишь, когда вы только переехали сюда, я немножко страдала… – продолжила она. – Страдала из-за того, что женщина, которую я любила, сказала, что не хочет больше на мне жениться. Она нашла себе в Америке кого-то другого. Как оказалось, мужчину.
– Извини…
– Да ладно, пустое, – сказала Мэй.
– Нет, я хотел сказать – извини, не понял, – поправился я. – Ты хотела выйти замуж за женщину ? Разве такое возможно?
– О, – Мэй улыбнулась. – В нынешние времена – вполне. В некоторых штатах Америки мужчины вольны любить мужчин, а женщины – женщин.
Она встала и понесла остатки своего кофе на кухню. Проходя мимо меня, шутливо шлепнула по голове, засмеялась:
– Тем и хороша демократия! – и, лишив меня дара речи, вышла.
Я знал, конечно, что в головах у иностранцев полно безумных идей, вроде той, к примеру, будто люди произошли от
И я решил, что, как только выучу гимн, напишу письмо президенту Карзаи, чтобы его предостеречь. Демократии тоже может быть слишком много, и он должен об этом знать.
Доктора в немецкой больнице подтвердили подозрения Мэй – у матери оказалась холера. Подтвердили они и то, что Мэй сказала мне сразу, – все будет хорошо.
Специально приготовленная вода спасла ее от шока, который, по словам докторов, был самой большой опасностью, какая ей грозила. И все-таки они настояли на том, чтобы она осталась в больнице на ночь и полностью оправилась от перенесенного испытания.
За эти двадцать четыре ужасных часа было также решено, что, выйдя из больницы, мама поживет неделю в семье Хомейры в Кала-и-Фатулла.
Хозяин Хомейры, обитавший через дорогу от нас, был так добр, что дал ей для ухода за больной недельный отпуск. Правда, Джеймс сказал, что сделал он это вовсе не из доброты, а от нежелания подцепить болезнь от бедняков.
– Дом наш – всего в десяти минутах езды, так что можешь навещать ее в любое время, – сказала мне Хомейра, придя забрать кое-какие вещи матери. – Мои дети будут тебе рады.
– Ладно, – согласился я, хотя заводить новых друзей был не в настроении – меня вполне устраивали старые.
Джорджия сказала, что мама долго не соглашалась оставить меня одного – пока совсем не обессилела и не уснула. Но Мэй и Джорджия пообещали ей заботиться обо мне и дали слово, что проследят не только за тем, чтобы я исправно мылся, читал молитвы и делал домашние задания, но и за Джеймсом, – и, если тот будет подавать дурной пример, выгонят его из дома.
Я даже немного пожалел Джеймса – он был как будто искренне обижен всеобщим неверием в то, что ему можно доверить присмотр за ребенком. Однако, не согласись он на этот надзор за ним, меня бы точно отправили жить к моей тете – а та, без всяких сомнений, попыталась бы убить и меня тоже.
Поэтому после той ночи, когда маму увезли в больницу, в тот день, когда Мэй призналась в своих нездоровых пристрастиях, мою кровать временно перенесли в комнату Джеймса и поставили под прямым углом к его кровати.
У него царил страшный бардак – кругом валялись горы газет, грязная одежда, а все свободное пространство занимали книги. На стене, рядом с которой приткнули мою кровать, висела доска, вроде той, что у Мэй, только к ней были приколоты не фотографии родственников, а клочки бумаги, в основном, с телефонными номерами. Еще в нее был воткнут большой нож – я видел иногда, как Джеймс вычищает им грязь из-под ногтей.
Когда Джорджия и Джеймс заталкивали мою кровать в угол, я решил помочь и потащил Джеймсову к дальней стене. И тут из вороха скомканного постельного белья выскользнул журнал, упал на пол и открылся посередине, явив взорам светловолосую женщину с огромными голыми грудями, покрытыми мыльной пеной.