Неверная. Костры Афганистана
Шрифт:
Но когда Филипп завел очередной рассказ, о своем пребывании в Судане, Рейчел воспользовалась случаем сбежать. Она поднялась, извинилась и спросила, где у нас туалет.
Когда она вышла, Филипп принялся толковать о чем-то под названием «солнечная энергия». Я ни малейшего представления не имел, о чем это он, да и понимать на самом деле не хотел. И поскольку его никто не прерывал, я решил, что все чувствуют то же самое.
Прошло десять минут, Рейчел все не возвращалась, и Джорджия тоже улизнула – под предлогом взглянуть, что с ней случилось. На этом, можно сказать, вечеринка и закончилась.
–
Рейчел в прихожей надевала пальто. При ярком свете обнаружилось, что косметику она смыла, и лицо у нее порозовело, словно она плакала. Я посмотрел на Джорджию, та показала на лампочку, а потом на зеркало и сделала испуганные глаза. Тут я вспомнил, что Рейчел, по ее словам, красилась в темноте, и, видно, в первый раз себя как следует разглядела, только когда зашла в ванную. Мне стало ее жалко – ведь при свечах она выглядела не так уж и плохо.
Надевая перчатки, Рейчел торопливо поблагодарила Джорджию и Мэй за приглашение и сказала, что ей нужно идти, потому что она нехорошо себя чувствует.
– Посиди еще немного, может, полегчает, – попросил Джеймс, но, услышав его голос, Рейчел уставилась мимо него на дверь, словно мечтая убежать побыстрее.
– Нет, мне правда нужно идти, – сказала она, и, когда их взгляды встретились, щеки у нее из розовых стали красными, а на глазах выступили слезы.
Джорджия обнялась с ней на прощание, и Мэй тоже, а потом Джеймс пошел проводить ее до ворот. И по лицу Мэй, когда она двинулась обратно в гостиную, я понял, что ей стало стыдно за свои предыдущие колкости.
Когда Рейчел, усевшись на переднее сиденье машины, ожидавшей у ворот, покинула нас, продолжать вечеринку, кажется, никому уже не хотелось, а хотелось только пить.
И когда из кухни магическим образом явилась еще одна бутылка вина, я понял это как намек, что мне пора идти спать.
Джорджия взяла меня за руку и отвела в комнату Джеймса.
– Ну что, праздник, похоже, не удался? – сказала она, присев на мою кровать.
– Еда была вкусная, – я поискал и нашел хорошее в этом вечере, желая поднять ей настроение.
– Да, еда была вкусная, ты прав. Как всегда. Нагнувшись, Джорджия поцеловала меня в щеку и прошептала:
– Счастливого тебе Нового года, Фавад. Надеюсь, все твои желания исполнятся.
Потом встала, погасила свет. И, когда она закрыла за собой дверь, я быстро вознес молитву своему Богу, прося, чтобы Он помог сбыться и мечтам Джорджии тоже.
И разразилась буря; небо пошло трещинами, раскалываясь на части; я увидел красные вспышки среди черных туч, свивавшихся в стремительные, огромные, прожорливые водовороты. Устрашась гнева мира, объятого ураганом, я побежал, надеясь укрыться за кустом, но не успел – тьма поглотила куст; и вскоре ноги мои запутались в густой высокой траве, чьи стебли чернели во тьме клинками, и, потеряв опору, я упал. Я знал, что должен встать и бежать, но не мог – руки тоже запутались в траве, и высвободиться я сумел лишь тогда, когда вспыхнул
Высоко над головой в небе кружили орлы и опускались парами на какое-то коричневое пятно на земле. Я поднялся на ноги и увидел, что на мне – перчатки Рейчел.
Я медленно двинулся вперед, к коричневому пятну и, приблизившись, разглядел труп. Сначала мне показалось, что овечий, но, подойдя еще ближе, я понял, что для овцы мертвое тело слишком велико. Рядом с ним вдруг появилась Джорджия, на коленях, с козьим гребнем в руках. Она вычесывала шерсть мертвеца и улыбалась, и я улыбнулся ей в ответ.
– Хочешь помочь? – спросила она.
– Давай, – согласился я.
Но, наклонившись, чтобы вычесать труп, я увидел вместо шерсти длинные черные волосы и испугался.
– Чеши, чеши, – сказала Джорджия, и я наклонился еще ниже и раздвинул волосы. Под ними оказалось женское лицо – лицо моей матери.
Я отшвырнул гребень и попятился.
– Не бросай меня, сынок, – заплакала мать. И поползла ко мне на четвереньках, протягивая руку с черными, сгнившими пальцами. Вокруг нее с жужжанием роились мухи, привлеченные зловонием смерти. Она прыгнула на меня, и я закричал.
В комнате царила глубокая тьма. Все огни были погашены, генератор молчал. В тишине слышался только храп Джеймса.
Я умирал от жажды, но встать с постели было страшно. Перед глазами еще стояло лицо матери.
От холода изо рта шел пар. Ресницы со сна слипались, в горле першило так, словно собственное тело пыталось меня задушить. Нужно напиться…
– Джеймс! – Мой голос показался мне таким слабым, как будто доносился из другой комнаты. – Джеймс!
Он не ответил. Тогда я выдернул нож из доски, висевшей над кроватью, и выскользнул из-под одеяла.
Надел пластиковые шлепанцы, вышел за дверь.
За нею стояла такая же тьма – черные, причудливые тени, которые знали, как мне страшно.
Нащупав ногой лестничные ступени, я медленно спустился вниз, к кухне, и наконец увидел слабый свет – он пробивался из-за двери гостиной, где все еще горели свечи.
Свет казался красноватым и трепетал, словно двигался в такт голосам, доносившимся из-за той же двери. И когда я прислушался к этим голосам, сердце у меня забилось быстрее – они звучали нехорошо.
Я увидел, как мои руки тянутся к двери и открывают ее.
– Нет, дурак. Я же сказала, нет, отпусти!
Она отбивалась, а он наваливался на нее сверху, слишком тяжелый, слишком сильный, чтобы ей удалось вырваться.
– Ну давай же, кончай выделываться, ты же хочешь этого… – бормотал он голосом хриплым, но знакомым, уже слышанным мною раньше; и я увидел, как он прижал ее руки к подушке, накрыл ее тело своим, а вокруг плясали огоньки свечей, бросая на обоих оранжевый отсвет, и этот отсвет отразился в жуткой черноте его зрачков и белках ее глаз, когда оба повернулись на звук открывшейся двери.