Невероятный год
Шрифт:
«Его тоже сильно стрекануло» – заключила я.
Только минут через пять он пришёл в себя, и лицо его, наконец, приобрело интеллигентные черты. Вытирая слёзы и дружески прижимая меня к себе, он сказал:
– Не переживай! Этого мужика ты больше никогда не увидишь! Тебе не придётся снова краснеть при нём, и… пердеть! – он снова захихикал. – Прости, вырвалось!
– Да уж, спасибо за поддержку! – обиженно бубнила я. – Это так ужасно! Я до сих пор вижу его напуганное лицо!
– Что ты говоришь, было написано у него на майке?
Глава 15. Божий промысел
Декабрь в Варкале невероятный: тёплый, нежный, босой, пахнет приторными ананасами; солнце светит целый день,
Хотя Раджеш на днях сказал, что согласно местной примете, в тот же час, когда жизнь начнёт казаться идеальной, на голову непременно должно что-нибудь свалиться.
– Что-нибудь – это что? – уточнил Реми.
– Ну, что-нибудь неожиданное, – буднично ответил Раджеш.
– Снег, что ли?
– Нет, точно нет! В Варкале снега никогда не бывает, – со всей строгостью отмёл он шуточную версию. – Но тоже посланное оттуда, – его указательный палец показал наверх.
Любопытно, а знал ли Раджеш, что и англоязычные юристы в неожиданном, или в форс-мажоре усматривают нечто, исходящее оттуда, от Бога? Иначе не стали бы называть его «Божьим промыслом 38 ». Однако подразумевают под ним, на мой взгляд, скорее, Божью кару, чем провидение: землетрясения, пожары, торнадо, революции, эпидемии, войны. И вообще, странно, что в наше время – время полётов в космос, клонирования и вендинговых аппаратов, выпекающих пиццу, – упоминание Бога в любом договоре само собой разумеется, не вызывает вопросов, удивления, не оскорбляет чувств атеистов. По-моему, уж где и уместно официально упоминать «высшие силы», то только здесь, в Индии. По словам Раджеша, богов тут аж 33 миллиона! (Возможно, даже за последнюю минуту их стало ещё на парочку больше). Кто знает, что и когда придёт в голову одному из них? К тому же c таким количеством Всемогущих никакое событие не должно обходиться без их участия. А раз так, то, выходит, Индия – страна сплошного форс-мажора.
38
В английском языке форс-мажор Act of God, что дословно означает Божий промысел
– Катастрофа! Всё кончено! Мы банкроты! – кричит Реми, сбегая по лестнице в одних трусах, с раскрытым лэптопом в руках.
– КАК? – вырывается у меня непроизвольно.
Реми приближается дикими скачками, громко дышит через рот, тычет пальцем в экран, сбрасывает в мои растерянные ладони нагретый компьютер и снова несётся наверх.
– На, бери, читай! Я за спреем, у меня приступ астмы начинается!
Когда Реми говорит “катастрофа”, в виду он обычно имеет какую-нибудь ерунду, не стоящую внимания, от которой у меня непроизвольно закатываются глаза, вроде закончившегося с утра кофе, или застигшего его в пути дождя. Человеку со стороны трудно поверить в то, что отсутствие кофеина и промокшие ноги, действительно, способны вызвать тревогу и панику. Но это так. Однажды Реми даже впал в депрессию после того, как за день с ним приключилось и то и другое. Помогла ему тогда гомеопатия, а точнее, её принцип "клин клином " – пять крепких лекарственных чашек кофе и холодный ливневый душ.
Есть, однако, и ещё кое-что, что может заставить Реми паниковать. Он боится потерять работу. Не вообще, а конкретно эту, его нынешнюю.
Заключается она в том, что он сочиняет электронную музыку в разных
– Она – лучшее, что со мной случилось в жизни! – восклицает он, будто даже завидуя самому себе, но следом, заметив мой косой взгляд, поспешно оговаривается. – После тебя и Бруно, разумеется. Сама посуди. Во-первых, благодаря ей, мне не приходится делать всякую тупость.
Уточнение: «тупость» – это любая другая работа.
– Во-вторых, – продолжает он, загибая пальцы – Её можно не работать вообще. Музыку я пишу в любом случае, приносит она деньги, или нет. А в-третьих, её можно не работать отовсюду, то есть из любой точки мира.
Из Индии, например.
Я киваю каждому его подогнутому пальцу, соглашаясь со всем сказанным, и добавляю, что с его работой повезло не только ему, но и всем нам, его иждивенцам: мне, безработной, кормящей матери без сна, ищущей (впрочем, безуспешно) своё предназначение и шебутному Бруно, с вниманием следящим за нашим разговором и солидарно ему «под-икивающему».
– Уважаемый Реми, – торопливо читаю вслух электронное письмо. – С прискорбием вынуждены сообщить о том…
– Ниже читай! – доносится команда со второго этажа.
– По непредвиденным форс-мажорным обстоятельствам наш интернет-магазин не способен более…
– Ещё ниже!
– В связи со сложившейся критической финансовой ситуацией мы вынуждены расторгнуть контракт. Последняя выплата по продажам уходящего месяца будет осуществлена в лучшем случае…
– В феврале, – опережает и перебивает вновь примчавшийся Реми.
– Всего ха-ро-ше-го… – читаю поплывшую последнюю строчку и замираю с открытым ртом перед экраном до тех пор, пока Реми не вырывает его из рук.
– Как так? – со всё ещё раскрытыми ладонями, ошеломлённая, мямлю вполголоса.
Реми захлопывает ноутбук, звучно ставит его на стол, медленно садится на стул рядом и закрывает руками нервное, раскрасневшееся от бега лицо. Я же опускаюсь подле на холодные ступеньки лестницы и тупо гляжу теперь уже перед собой.
– Как так? – говорю опять.
Реми молчит. В комнату пробираются сумерки. Слышна нескончаемая жужжащая и сверчащая канитель садовых обитателей и кряхтение Бруно, старательно над чем-то корпящего у темнеющего окна на корточках, под полами занавески.
– В фе-вра-ле… – на выдохе, по слогам произносит Реми.
Он выглядит замученным, неподвижно смотрит через искривлённые растопыренными пальцами веки.
– То есть через два месяца, – будто поясняю ему, или себе, или ещё кому-то очевиднейшее и немыслимое.
Становится душно, тошно, тяжело. Сопение Бруновских потуг делается всё упрямее, всё колючее и, кажется, тяготеет к беспомощности. Ещё секунд шесть, – думаю я, – или семь, и на него прольётся припадок истерии, как керальский ливень, как ненастье, как катастрофа, свалится никогда не бывающим здесь снегом. Пять, четыре, три, две, одна… Бруно делает вдох и заходится горестным воплем, в точности, как я и предсказывала.
Запястья Реми движутся вдоль головы и теперь давят на уши. Так грубо оглушить способны только бомбы, ракеты на старте и расстроенные малявки.
Подбегаю к Бруно, повалившемуся теперь с корточек на пол. Его короткие ноги выпрямлены, руки тянутся вверх, лицо заклинило в выражении агрессивного отчаяния, по проторённым дорожкам вниз стекают солёные ручейки, вместо рта – раструб, из тёмного нутра которого хлещет звуковая волна и больно сверлит виски. Корчась, как от ранения, поднимаю и обнимаю его. Даётся это с трудом: внутри у самой всё сжимается и просит убежища. Но я его обнимаю.