Невероятный год

Ким Полина

Из храма доносится звучание последней мантры и угасает колокольчик, птицы больше не галдят и даже можно слышать, как с варкальской станции, присвистнув, тронулся плацкарт.

Тишина – хорошо, – подмечаю я, зевнув, прикрыв глаза.

Не совершенная, конечно, – следом домысливаю. – А местная, пошаркивающая веником, но пусть хотя б такая.

И в тот же миг, будто мне назло, будто в протест снаружи раздаётся скрип, пронзительный, протяжный, противнейший. А это ещё что? Опять – к окну.

Не может быть!

Гаятри…

Застыла на дорожке сада, у

кучки с листьями. Глаза закрыты, запястья разведены, метёлка уж не ходит, а покорная, лежит у пыльных ног. И лишь слегка дрожит пучок на голове, покачиваются висячие серёжки и вновь освободившийся подол паллу. Старушечий открытый рот несимметрично искривляется и исторгает: «А-а, а-а, а-а, а-а! А-а, а-а, а-а, а-а!» – не то песню, не то вокальное упражнение, визгливое, болезненное, волнообразного мотива, напоминающее арию Царицы Ночи, но ту, что исполняет Баба-яга. Какой кошмар! Сжимаю уши и не верю глазам: она в очередной раз – не она, теперь – оперная дива, царица в тапках, причём безжалостная царица. Захлопываю створки окон и те, что по соседству, в гостиной; сажусь у занавески и просто жду.

Неумолимое вытьё кривит эфир ещё чуть больше десяти минут, невыносимых бесконечных. И когда уже начало казаться, что Гаятри – не бабушка, а волк, ею прикинувшийся, откуда-то донёсся свист – панический, не менее истошный, чем вокализ певицы.

Неужто полицейский?

Нет, кастрюля – прешер кукер, который Гаятри ещё до своей ругани поставила на газ и о котором, хлопоча, забыла. А тот оповещает, нет, орёт: «Нут готов!». Вернее, так: «Ну-у-ут го-тов!», зовёт, пыхтит и брызжет раскалённым потом. И, кажется, как паровоз, вот-вот умчится, сбивая всех, опережая тот плацкарт. Гаятри вскидывается, как от удара плёткой, рычит от гнева и вновь, растрёпанная, семенит гасить огонь.

***

Как же меня бесит этот никогда не прекращающийся варкальский бурдон и звучащая не в лад с ним разноголосица. Никак не могу выспаться! Каждый день одно и то же: с полночи подслушиваю гундосящих в темноте за москитной сеткой тысячи сверчков, потом, так и не уснув, провожаю с окошка месяц, а дальше – рассвет, несусветная птичья болтовня, гневливая Гаятри, блендер, метёлка и «грандиозные» бельканто. Хоть подушки в уши заталкивай. Правда, пожалуй, это не поможет. Ведь и в голове сплошная какофония, сбившийся с пути караван мыслей: про сегодня, про вчера, про вечера и, конечно же, он, уже порядком надоевший «Кто я?»

Может, он и неважный, вопрос этот? Может, надо забыть о нём?

Смотрю на двух спящих рядом глубоким сном мужчин. И как это у них получается – спать?

Накануне я сказала Реми, что хочу быть особенной, не хочу быть посредственностью, не хочу быть, как все. Он ответил, что большинство людей глупы. Точнее, он сказал, тупы. И что я не тупа, поэтому посредственностью мне уж не быть.

– Хотя, – добавил он. – К старости люди трогаются умами и начинают нести чушь. Вот тогда, всё возможно: и посредственность, и особенность.

Поразительно, как ему удаётся сначала обнадёжить, а потом напугать.

– Что со мной

не так? – продолжаю я.

– Я думаю, что ты, как бы это сказать, ну, уж чересчур не тупа. Поняла?

– Нет.

– Ну, ты настолько не тупа, что это причиняет неудобство.

– Горе от ума?

– Умный человек находит всему оправдание. И счастью тоже.

– Ты имеешь в виду, что мне нужна причина для счастья?

– Типа того. Или по-другому, твоё счастье уж больно зависит от разных факторов.

– Каких?

Он задумывается.

– Ну, например, ты не можешь найти своё «предназначение», – он закатывает глаза, как будто его вот-вот стошнит, и при слове «предназначение» сгибает пальцы в воздухе, обозначая кавычки.

– Что значит «предназначение»? – повторяю тот же жест пальцами и смотрю с явным недоверием.

– А то, что «предназначения», может быть, и нет вовсе! – он ехидно улыбается.

– Как это, нет?

– Ну, прости, может быть, и есть, – заметив, как мой голос, постепенно набирая высоту, вошёл в зону турбулентности, Реми начал отступать. – Только, сколько ты ещё будешь ждать, пока найдёшь его? Точнее, сколько ты ещё будешь страдать?.. И мы от этого тоже.

– Что ты сказал? – спрашиваю его не оттого, что не расслышала, а, давая понять, что не верю своим ушам. – Между прочим, до встречи с тобой, вопрос о «предназначении» меня совершенно не тревожил! Я училась, я работала и большую часть времени была счастлива! И вообще, почему ты говоришь «мы»? Ты имеешь в виду себя и Бруно, что ли? Не надо обобщать, понял? Говори про себя и не вмешивай сюда ребёнка! И ещё, если я не согласна на роль «просто мамы», – тут я снова демонстрирую воздушные кавычки. – То это говорит только о том, что я способна на большее!

– Бла-бла-бла! – передразнивает Реми, широко раскрывая рот, как будто его нижнюю челюсть хватил паралич.

– Вот, именно! Поздравляю! Тебе уж точно не надо ждать старости, чтобы выжить из ума! Господи, и о чём с тобой можно говорить?!

Ухожу в спальню, топая голыми пятками по плитке и дерзко задёргивая за собой дверную занавеску. Жаль, что двери нет, а то бы хлопнула.

На часах теперь, наверное, уже семь, а я ещё и не спала. Пожалуй, я всё же погорячилась тогда, – размышляю, не сводя глаз с густой, колышущейся от бриза потолочного вентилятора спящей макушки Реми. – А может быть, он прав? Может быть, и нет ничего вообще?

В эту секунду Гаятри снова вошла в образ оперной дивы, запела и загремела чайными стаканчиками. Выстраивает их, поди, в ровные шеренги на садовом столике. Не за горами и чайная церемония. Ох, ну, как же мне уснуть!

Глава 12. Низкий сезон

Октябрь – наш первый месяц в Индии и последний в сезоне дождей. Пляжи всё ещё пустуют, волны свирепствуют, бездомные береговые псы голодают. Бредут, держа носы поверху, вдыхая знакомый им по прошлым жизням тяжёлый муссон, и оставляют на мокром песке ровные цепочки следов – единственное, что после себя оставляют.