Невеста рока. Книга первая
Шрифт:
Леннокс спас ее репутацию. Он вытащил Фауну из недр огромного торта, поставил девочку на стол и протянул ей бокал вина.
— Певчая птичка должна испить это, а потом спеть всем нам песню в честь милосердной и доброй леди, которой она очень многим обязана! — провозгласил он.
Раздался взрыв аплодисментов. Фауна покорно отпила глоток вина. Всеобщее напряжение постепенно ослабевало. Генриетта вновь почувствовала облегчение, к ней вернулось прекрасное расположение духа, особенно когда Кларисса подскочила к ней и прошептала:
— И как я не догадалась посадить в торт Зоббо… в шоколадный торт?
Все расхохотались. Однако Фауна, не обращая на присутствующих никакого внимания, смотрела в сторону высокого красивого молодого человека в камзоле цвета бордо, глаза которого взирали на нее скорее с жалостью, нежели с любопытством, когда он освобождал ее запястья от золотой цепочки. Она до сих пор ощущала какую-то необычную нежность его пальцев. А сейчас он снова сидел в полумраке, согнувшись над шахматной доской напротив Джорджа Памфри. Фауна пыталась рассмотреть его в темноте. Словно ей хотелось запечатлеть в памяти каждую черту его лица, чтобы не забыть никогда, как не забыть и то страшное мгновение ужаса и потрясения, когда он мог ранить ее острием шпаги. И действительно, когда шпага пронзила сахарную оболочку торта, она не смогла не вскрикнуть от страха. Ее маленькое сердечко едва не разорвалось. О, как это было ужасно, когда миссис Клак с миссис Голайтли скрутили ее по рукам и ногам, согнули в три погибели и силой запихнули в кратер гигантского торта, предварительно сковав ее запястья цепочкой, которую их хозяйка приказала специально заказать для этого случая. При этом злобные женщины всячески угрожали ей, приказывая сидеть внутри торта тихо и не шевелясь. И, затаив дыхание, она сидела в этой жуткой тьме, пока миссис Голайтли заливала верхушку торта сахарной глазурью.
Они проделали в торте несколько маленьких дырочек… чтобы она совсем не задохнулась во время пребывания в своей сладкой тюрьме.
Амелия, ее единственный друг в этом страшном доме, все-таки осмелилась быстро подбежать к ней и прошептать слова утешения и сочувствия. Даже ее недалекий умишко осознавал весь ужас, обуревавший детскую душу Фауны. Возможно, если бы леди Генриетта хорошенько задумалась над всем происходящим, она не стала бы обрекать маленькую невольницу на такие мучения. Однако она затеяла это «представление» точно так же, как затевала и все остальное, связанное с маленькой Фауной, — бездушно, бессердечно, не заботясь о последствиях и предчувствуя лишь драматический эффект и взрыв аплодисментов, восхваляющих ее остроумие и неординарность.
Став игрушкой Генриетты, Фауна постепенно теряла свою личность, индивидуальность и наконец окончательно лишилась их. Вначале ее окружали роскошь и красота, которые царили вокруг ее светлости, ибо Фауна принимала участие почти во всех развлечениях миледи. Конечно, это было несравненно лучше, нежели сидеть взаперти на чердаке среди дохлых жуков и мух или выполнять тяжелые обязанности на кухне. Но почти всегда девочка неимоверно уставала от долгих званых вечеров в отличие от менее чувствительного и грубого Зоббо, получавшего от этого огромное удовольствие. Фауна пребывала в постоянном напряженном ожидании, ибо никогда не знала, что взбредет миледи в голову: ласково погладить ее по голове и угостить конфетами или с размаху ударить по щеке рукою, унизанной бриллиантами. Да еще Эбигейл со своими вечными злобными щипками! Несколько раз пришлось вынести довольно жестокие избиения со стороны злобной миссис Клак, правда, та не особо зверствовала, опасаясь, что на нежной коже девочки останутся следы побоев.
Иногда Фауне приходилось очень много есть. А на одном званом ужине каждый из гостей насильно впихивал в нее еду и вино, так что потом ее стошнило. Временами миледи вообще не посылала за ней, и Фауна в эти дни страдала у себя полуголодная. А как-то ночью миледи продержала ее до утра возле себя. Тогда леди Генриетта отправила спать Эбигейл, а Фауне приказала сидеть с ней. Миледи переутомилась, объелась и перепила и, зная, что никто лучше Фауны не усыпит ее, вызвала девочку, которой пришлось всю ночь растирать нежными пальчиками виски и ноги миледи, пока та не соизволила уснуть.
Только после этого Фауне было позволено уйти в свою каморку, куда она, измученная, побрела, чтобы ухватить хоть несколько часов целительного сна. Однако рано утром ее грубо растолкала миссис Клак, которой очень нравилось подражать манерам своей хозяйки. Ничто не вызывало у девочки большего отвращения, чем обязанность расчесывать безобразные сальные лохмы миссис Клак, массировать ее жирное брюхо и покрытое бородавками лицо. Она предпочитала до блеска оттирать каменный пол в подвале, нежели касаться отвратительного тела миссис Клак. Однако она усвоила, что ни в коем случае нельзя пожаловаться ее светлости, рассказать ей про все унижения и побои. Фауна научилась подчиняться, смиряя свой гордый характер и покорно снося свое рабское положение в этом огромном особняке. Каждый, кто хотел унизить или посмеяться над нею, называл ее черномазой. Еще совсем дитя, она подсознательно стала бояться своей африканской крови и ненавидела ее, испытывая крайнюю неприязнь к чистокровным неграм, таким, как Зоббо. И еще ее начало обуревать страстное желание стать совершенно белой… и свободной, пусть как эта невзрачная, забитая и тупоумная посудомойка. Желание абсолютно безнадежное.
Фауна все больше и больше ненавидела свою экзотическую красоту и мечтала о том, чтобы огромные черные глаза, выдававшие ее происхождение, сменили свой цвет на голубой, как у англичан. Она уже больше не думала с любовью и печалью о дедушке и не испытывала жгучей ностальгии по африканским берегам, где когда-то жила так счастливо. Все это осталось в прошлом, пришло время мучений, унижений и позора. Она слишком много вынесла и мало что позабыла. Теперь ее обуревало острое, мучительное желание: освободиться от оков рабства, приобрести власть и могущество (фантастическая и отчаянная надежда) и самой победоносно поставить ногу на корчащееся тело одного из тех, кто истязал ее, издевался над ней и заключил в неволю.
Из-за этой постоянной и мучительной мысли она становилась все бледнее, тоньше и молчаливее. И вот сейчас, стоя на столе, куда ее поставил Энтони Леннокс, она напряженно (как это часто бывало с ней в последние дни) размышляла о том, как бы ей избежать еще большей боли. Однако даже сейчас она не могла отвести пристального взгляда от лица человека по имени Гарри Роддни. И, повинуясь приказу хозяйки, она запела, запела одну из африканских песенок и пела исключительно для него. Ее сердце, несмотря на переполнявшие его боль и отчаяние, от волнения забилось так сильно, так страстно, как не могло бы забиться у европейской девочки ее возраста. Оно переполнялось зрелой и первобытной страстью, взращенной в ней африканскими джунглями и расой ее деда. Сегодня ночью она уже была не ребенком, а юной женщиной… она, которой совсем недавно исполнилось всего одиннадцать лет (в краалях ее родины в двенадцать уже выходили замуж), и песня, лившаяся из ее уст на родном языке, была исполнена печальной призывной красоты и была обращена к слуху Гарри Роддни. Этой ночью в душу Фауны заронилось зерно того, что стало самой сильной страстью в ее жизни. Хотя Гарри и слушал эту песню, он не мог понять ее слов. Но этот грустный певучий голос растрогал его, как и вид расцветающей красоты и трогательной беззащитности. Внезапно его красивые сильные пальцы передвинули ферзя из слоновой кости, и фигура осталась незакрытой. Тут же Джордж Памфри схватил ферзя и бросил его в коробочку.
— Вы проиграли, Гарри! Что это с вами сегодня? — удивленно осведомился он.
Роддни молча поднялся, резко поклонился и, пробормотав извинения, покинул залу. Уходя, он даже не взглянул на маленькую квартеронку. Но, пока он уходил в ночь из особняка Памфри, нежный призывный голосок так и преследовал его, приводя в сильное волнение.
Глава 9
Однажды темным промозглым февральским утром 1803 года Фауна открыла глаза и, как обычно, с преогромным усилием заставила себя окончательно проснуться; затем уселась на кровати и зажгла свечу, стоявшую на полу подле нее.
Несколько секунд она просидела, сгорбившись и дрожа от холода в ситцевой ночной рубашке, закутывающей ее до самого подбородка. Потом поднесла ледяные ладошки к пламени свечи, пытаясь извлечь из него хоть немного тепла.
Холод острыми иглами пронизывал до костей все ее тело. Когда наконец она скинула с себя грубое домотканое одеяло и, зевая, подошла к маленькому оконцу, выходящему на задний двор, она увидела, что земля и плоские крыши домов побелели от снега. Весь Лондон как бы покрылся белой холодной простыней. Была половина шестого утра, и в этот ранний час еще светила бледная зимняя луна. Рассвет пока не наступил. Молодая невольница поспешно натянула на себя белье, корсет, нижнюю юбку, темно-коричневое шерстяное платье с завязками на спине, а на плечи набросила небольшую черную шаль, концы которой крест-накрест закрыли ее маленькую, красиво округлившуюся грудь.