Незабываемые дни

Лыньков Михась

— Добрый день, Василий Иванович!

Соколов поднялся навстречу. Вспоминая, где он мог видеть эту девушку, он поздоровался с нею и недоумевающе взглянул на человека, который старался одной рукой развязать шнурки на шапке-ушанке. А незнакомец глядел на него веселыми глазами, и все его лицо, обросшее густой русой бородкой, сияло доброй, дружеской улыбкой. Наконец, он снял свою шапку, крепко пожал протянутую руку, даже потряс ее:

— Не узнаешь, Василий Иванович?

— Выходит, что не узнаю… И голос, кажется, знакомый, а узнать не могу.

—

Борода подводит, Василий Иванович, да и освещение в ваших хоромах такое, что хорошего человека сразу и не узнаешь. Э-э, да тут все свои люди, обком, можно сказать, почти в полном составе.

Незнакомец здоровался со всеми, как со старыми, добрыми знакомыми. На миг задержался, разглядывая лицо Кияна:

— Однако не всех знаю. Что ж, познакомимся с товарищем… Александр Демьянович…

Он еще не успел произнести свою фамилию, как Василий Иванович схватил его за плечи, привлек к себе и, целуя, крепко сжал его в своих объятиях.

— Рад, очень рад, дорогой мой комиссар! Прошу прощения, — шутливо добавил он, — бригадный комиссар, не надо забывать про субординацию. Но какой ветер занес тебя в наши болота?

— А тебя какой ветер занес в эти хоромы? Не будем задавать вопросы да и отвечать на них незачем. Я думаю, мы и так понимаем друг друга.

Василий Иванович взглянул на пустой рукав ватника, ответил не сразу:

— Да, браток, да, понимаем… А кто это с тобой?

— А это наша связная… да что я говорю, это наша боевая разведчица, уважаемая Надежда Остаповна Канапелька, прошу, как говорится, любить и жаловать.

— Канапелька, говоришь… — и Василий Иванович внимательно посмотрел на девушку, которая возилась около печки, подбрасывая в огонь сухие еловые поленца.

— Да, Канапелька… И должен я тебе сказать, дорогой мой секретарь, что если бы не она, то я не имел бы чести теперь говорить с тобой и числился бы среди тех, о которых пишут в рапортах: пропал без вести на поле боя или просто пропал… Такие дела, товарищ секретарь.

— Александр Демьянович! Неужели у вас нет другой темы для разговора? — укоризненно проговорила девушка.

— Ладно, ладно, молчу и ни звука…

Глядя на раскаленный докрасна бок печи, по которому изредка пробегали, вспыхивали светлые искорки, Василий Иванович почему-то вспомнил пионерские галстуки и что-то такое праздничное, радостное, что у него сразу потеплело на сердце.

— Надежда Остаповна… — тихо произнес он, словно про себя, потом спросил: — Надежда Остаповна, вы, случайно, не дочь лесника?

— Да, Василий Иванович.

— Когда же мне довелось видеть вас? Вы не были в колхозе «Ленинский путь», когда открывали там клуб?

— Была, Василий Иванович, но это было давным-давно, когда я еще ходила в пионерках.

— Вот-вот оно самое. И декламировали вы тогда такое чудесное стихотворение, что мы все остались в восторге. Об орлятах. Неповторимые слова! Как это там… в молнии летящей стали, с гулким грохотом громовым… Вот забыл!

— Для веков диктуйте новых.

— Небывалые скрижали.

—

Да-да, небывалые скрижали… Вот это поэзия!

— А мы попросим Надежду Остаповну, — обратился к девушке Александр Демьянович, — прочитать новое стихотворение Янки Купалы, партизанское, которое нам недавно прислали из-за линии фронта.

И как ни устала от долгого пути Надя Канапелька, и как ни казалось ей неудобным читать стихи этим людям, таким занятым, озабоченным нелегкими делами, она не стала отказываться.

Декламируя, она не заметила, как в землянку ворвалась какая-то девушка. С криком «дядя, дядечка» вбежала Майка. Лейтенант Комаров схватил ее за руку, жестом дал понять, чтобы она не мешала слушать. Она больно хлопнула его по руке, так что он поморщился и выпустил ее руку. Но Майка заметила нахмуренное лицо Василия Ивановича, его нетерпеливый жест: погоди! Тут только она заметила незнакомых людей, девушку, которая декламировала стихотворение.

В землянке воцарилась тишина. Слышно было, как гудит пламя в железной трубе, как снаружи завывает ветер, как поскрипывают, гудят под его напором сосны и ели. А у каждого в сердце звучали громовыми перекатами тяжелые и звонкие, как медь, слова:

Партизаны, партизаны, Белорусские сыны! За неволю, за кайданы Режьте гитлерцев поганых, Чтоб не встали век они.

Были эти слова такими величественными в своей мудрой простоте и такими ощутимыми в своей испепеляющей ненависти, что казалось: сердца людей начинают биться скорее, а думы пламенеют, как эти огненные слова:

Кровь за кровь и смерть за смерть!

Майка, затаив дыхание, слушала. Она волновалась, мысленно повторяла строчку за строчкой. Краска заливала ее щеки. Она то и дело нетерпеливо смахивала непокорные пряди волос, назойливо лезшие ей в глаза. И как только Надя произнесла последние слова, Майка бросилась к Василию Ивановичу, схватила его за плечи, чуть не расплакалась:

— Дядечка, какая это страшная правда!

И, совсем растерявшись, подалась к двери. Василий Иванович, словно боясь нарушить торжественную тишину, осторожно повернулся и тихо сказал Слышене:

— Завтра выпустите очередную листовку. Сколько есть бумаги, не жалейте.

Майка слушала Василия Ивановича, поглядывала на незнакомую ей девушку, — и взаправду, славная эта Надя!

Оживленный разговор снова возник в землянке.

И тут Майка встрепенулась, заговорила растерянно, виновато:

— А знаете, Василий Иванович, простите, товарищ секретарь обкома…

— Нет, еще не знаю, товарищ радист!

Майка покраснела до самых ушей.

— Я так бежала, спешила сюда, да услышав вот, как товарищ… ну… Надя читала стихи, я про все забыла.