Неждана
Шрифт:
«По два раза на дню виноватых прощать — этак и княжество развалить можно!» — снова подумал Прозор.
Нахмурился.
«Власть и порядок на строгости, справедливости и силе держатся,» — напомнил он себе.
— Осмелюсь предложить слово «зиждется», — робко вставил писарь и покрутил у себя в ухе кончиком гусиного пера.
— Энто я вслух подумал, или ты так себе ухи перьями прочистил, что ужо мысли мои слышишь? — завернул Прозор.
Писарь отвесил от удивления челюсть, да быстро обратно подтянул, чтоб духу лукового не учуяли, зуб гнилой не разглядели.
Прозор велел позвать Своерада.
— Хвоща из амбара выпущай да на главные городские ворота ставь до конца зимы, — отдавал он первое распоряжение. — Чтоб я его разбитую рожу в терему не видел, княгиня того не любит.
— Будет сделано! — как обычно, во всю глотку гаркнул Своерад.
— Постой! — снова с полпути воротил его Прозор. — Забыл ты кое-что прихватить — Ваньку вон в амбар запри до завтрева.
— Будет сделано! — еще громче заорал тот и толкнул конюха на выход.
— Еще погодь, — велел Прозор.
Взял он чистое гусиное перо и задумчиво покрути им у себя в ухе, как давеча писарь делал. Внимательно посмотрел на Ваньку, потом отбросил перо в угол.
— Не, не работает, — грустно признал Прозор. — А хотел бы я знать, какие у тебя, Ванька, думки в башке вьются. Как это только догадаться можно было Каллистрата с княжьего двора свести?
— Мне записать в бересту? — уточнил писарь.
— Как звать? — Прозор перевел усталый взгляд на писаря.
— Ожега, — напомнил тот.
— Вот, кабы ты сам на свои вопросы отвечал, цены б тебе не было, Ожега, — вздохнул Прозор. — Берез в княжестве довольно. Пиши, родимый! Меня только не вопрошай.
Своерад погнал Ваньку в сторону амбара.
«Чудно приладились перьями в ушах крутить, — подумал Прозор. — Щекотно же.»
Посмотрел он на беспорядок у писаря на столе.
«Пишут-то — вона палочками точеными, острием по бересте скребут… И почто тогда полный терем перьев натащили? Что за дурна привычка?» — подумал Прозор.
Дорога до Града заняла у скоморохов полдня. Ехали на санях, но все девять кривляк разом в сани не помещались, поэтому сидели по очереди, остальные бежали за санями следом. Ну, как бежали? Репетировали — плясали, частушки новые разучивали, на трещотках играли да в бубны били, чтобы складно хором получалось. Дудки из котомок доставать поостереглись.
У Нежданы все неплохо выходило, особенно музЫки разные. Кроме трещоток и бубнов, был у скоморохов один большой барабан на всех. Бежать с барабаном по снегу за санями было тяжеловато, поэтому барабан постоянно доставался новенькому Озару.
Мальчонка ни на что не жаловался, упрямо стучал в барабаний бок меховой колотушкой и звонко выкрикивал частушки, как было велено.
Слова запоминал тоже быстро, на лету схватывал. Не выходило пока одно — лягухой плясать.
— Представь, что у тебя к коленкам и к локоткам веревочки привязаны, — снизошел до объяснений огневой в синий горох.
Кстати, звали старшего скомороха Балуй. Унылый брат его Небалуй в черно-белом костюме с помпонами оказался на редкость нескладным мужиком. Ему даже бубенцы с рукавов спороли, потому что он вечно все делал невпопад. Одно дело — тихо плясать не в такт, другое — не в такт звенеть бубенцами при честном народе.
«До чего ж эти две первые буквицы в начале имени на характер и судьбу влияют,» — первый раз подумалось Нежданке.
Она даже предположить не могла поначалу, что Балуй и Небалуй — родные братья. Балуй — крепкий, уверенный в себе мужик, росточку невысокого, лицом неказист, а дерзости в нем и смелости лихой, — что в молодом быке напору. За все берется — хоть с бубном плясать, хоть петухом кричать, хоть на руках по площади ходить. Да, все у него ладится. Раскаленные головешки без рукавиц перекидывает, по восемь штук за раз могет в полет по кругу пустить, — да, кто ж этакое повторит? Так уж и получилось, что Балуй — для всех баб герой, везде, ему на шею от радости кидаются.
А Небалуй вроде и помоложе, постройнее будет, и лицом пригож, а все не так у него — по ярмарке идет, да на ровном месте спотыкается, слова в частушках путает да забывает, от медведя кругалями бегает — боится, а уж пляшет как нескладно, даже смотреть неловко.
Может, мамка его тоже, как ее, Нежданку, не любила? Или, как Сорока, ничего делать не дозволяла? «Гребешок не трогай, в чугунок не заглядывай, к кобыле не подходи»… Ему, поди, «Не балуй!» — с утра до вечера кричали.
«Надо будет выяснить, почему Балуй и Небалуй таки разные в одной семье уродились,» — поставила Нежданка себе зарубку на памяти.
Вздохнула.
«Вот, кабы меня мамка Жданкой назвала, какая б я сейчас стала?» — задала она себе такой сложный вопрос. И ответа опять спросить не у кого.
От скоморошьего бега по тракту барабан подскакивал на колдобинах и бил снизу в челюсть. Пришлось подбородок еще повыше задирать, по сравнению с тем, как привыкла уж.
— Так вот, представь, что тебя за те веревки от локотков и коленок попеременно вверх дергают, — продолжал Балуй обучение, — так и получится складно плясать.
В синем костюме с серебряными бубенцами да с красно-синим барабаном на плече Неждана впервые ступила в Княжий Град.
Когда проходили через главные ворота, стражники велели скоморохам снять маски, осмотрели котомки в поисках свистулек. Про дудуки распоряжений Прозор не давал — можно али нельзя вносить их за крепостную стену. Никто об том пока не знал. Решили изъять все погудки до выяснения.
Нежданка еще повыше подтянула барабан, чтобы за ним укрыться. Барабан загородил подбородок и нос, а на глаза она челку уронила. Колпак с бубенцами прикрывал неровно выхваченные овечьими ножницами волосья.
Факельщика, что дежурил на главных воротах, Неждана сразу признала — был он в Поспелке в ту страшную ночь, вместе со всем орал во дворе. Пламя тогда хорошо это рыло подсвечивало. И хотя у него сейчас припухли обе губы, фонарь под глазом синевой отливал, да нос разбит, все ж таки это был тот самый парень.
Увидели стражники, что скоморохи с медведем в город прутся, да побыстрее их и пропустили, не стали вглядываться и задерживать. Не ровен час, ослабит Жердяй чуть цепь свою, и медведь его куды хошь лапами когтистыми дотянется. А медведей теперь боялись пуще прежнего.