Нежность к мертвым

Данишевский Илья

чины дурной наружности приобретали во мне какой-то шарм.

Он всегда пил кровь патрициев. Заблудшие около желания

покончить с собой, они задыхались вакуумом его поцелуев.

Франк стоял на коленях, а я видела голую спину моего отца,

раздвинутые ноги, и грузного, монструозного героя пьесы по

имени Франк, обладателя медвежьей груди и седых зарослей,

его голова покоилась на коленях, пальцы моего отца, будто

отлиты лично Гильотом, все одухотворенно

печалью. Мой сла-

бый стон разразился до кульминации, сразу после секунды,

когда огромная голова Франка поцеловала его тело там, где

под нежными слоями кожи начинает прослушиваться сердце…

это было как темнота, но и яркая вспышка, как желтые розы,

пропущенные сквозь жернов, как еще раз разорвать живот

беременной паучихе, вырваться из нитей собственной плоти,

только и всего.

Он ускорялся. Он доходил до первой космической скоро-

сти. Его чудовища и страхи оставались цельными. Мужчины

разбивали об него свои крупные лбы и прозябали в прошед-

шем. На каком-то этапе имена начали стираться, а позже —

даже ходить по кругу. Безудержная и скучная карусель его

неполноты.

В детстве я любила депо и заброшенные станции, как

центр отцовской раны. Эти аксис мунди мировой печали, за-

плаканные, клокотали во мне черными перепонками. Мутная и

слизистая вода выходила вместе со слезами во имя его потери.

Здесь я была к нему близко, как никогда, но и это чувство

тождественности утратило остроту с ходом времени. Теперь

мне было интересно другое: сужает ли он мышцы, чтобы им

было приятней? Говорит ли хоть что-то в процессе? И откуда

глупость этих его кукольных чудовищ в хитонах полночи и

звезд изверженного семени? Огромный Франк отдавался ему

шумно, одной рукой хватаясь за его шею, будто в поисках на-

дежды, его тело трепетало тонкими слоями жира, каждым сво-

355

Илья Данишевский

им волосом, широко расставленные ноги казались смешными;

вторая рука откинута назад, и пальцы мнут воздух. Здесь его

желание обладать. Незащищенность подмышек выражена крас-

нотой его крупных щек. Понимание, что его не любят — легким

дрожанием губ и актом самобичевания: у Франка болели зубы,

но он так и не обратился к дантисту. Мой с ним поцелуй дока-

зал, что Франк от мятежности грызет губы. Протестантского

борова с забытым именем он седлал, как опытный ковбой.

Боров был гол, но меж тем одет: в слизь избыточной потливо-

сти, стыдливое молчание и покров божественных суеверий.

Самое интересное мое открытие произошло осенью на фоне

французского

неба. Оно редко бывает столь ясным и испол-

ненным звездами. Они трахались на стуле, мой отец насажен

на крупный стержень чернокожего джазиста, почти неразличи-

мого в темноте, его лицо скучно положено на восково-ночное

плечо, а рука делает вид, что треплет черные лопатки, на самом

деле она продолжает спокойно и меланхолично держать сига-

рету, выдохи дыма в черную кожу, полнота скуки и смерти.

Я не просил их дарить желтых роз, но кто-то из них ощу-

щал. А кто-то нет, и приходил без желтых роз. И те, и другие,

и какие-то третьи, вырванные за подобную категорию, всегда

уходили опозоренными. Получить от меня индульгенцию за

прошлое или до конца умереть — оставалось их ребусом. Берг

подарил мне аквариум с двумя образцами птицеедов. Выпуская

их на свое лицо и чувствуя прикосновение лап — было мисте-

рией в честь Изиды. Разгневанный Берг, сухокожий немец с

размытой татуировкой амура, с крохотными легкими астматика

и большим, но опорожненным, сердцем дельфина, в ревности

схватил кухонный нож и обрезал обоим своим подаркам лапы.

Мистерии в честь Изиды прекратились. Закрылась и лавка

индульгенций или смертей для сухокожих Отелло с ягодицами

крохотных Амуров. Амур ам энде…

Она любит полдни, когда Сатурн спит, когда ее драматург

растянут в одиночестве на кровати, а рядом с ним дремлет

аспидного цвета тень давно умершего человека. Его лицо в

молчаливой мудрости, в красоте морщин, в парижском солнце.

Черный гриф его груди, спутанные мышцы под бледной кожей.

На нем не отображено количество мужчин, они словно не оста-

356

Нежность к мертвым

вили отпечатка. Он пишет пьесы о чудовищах, творя чудовищ

методом редукции, иногда они образованы из его любовников:

чернокожий каннибал или старуха, обтянутая мужской кожей,

– притчи на грани гротеска, которые никогда не пугали ее,

даже в детстве. Но ее пугает, что на нем не остается следов,

растяжек и каких-либо упоминаний о прошлом. Все уходит

незамеченным. Стальной вор не хочет похищать его волю. А

она помнит всех, и тело помнит всех. И от этой грустной и

волчьей мысли надо спрятаться куда-то в него, но его сердце

уже занято, и его постель уже занята: он и аспидно-черная