Нежность к мертвым

Данишевский Илья

ленькая Долорес, волосы уже выпали, рана на черепе страшна

и вульгарна, позвоночник вышел наружу, как нежный младен-

ческий хрящ, в ореоле вен и детского непонимания. Эта пара

ходит вокруг дома. Голенькая Ло и обугленный до черноты

отец. Сожженная рука трясет погремушку, и Гумберт просыпа-

ется от гула литавр, от рыбы-погремушки детских воспомина-

ний: отец, как старая змея, в сером кресле, кожа и кресло сли-

ваются в одно, он призывает

к себе звоном погремушки. Со-

жженный мужчина и голая Ло плывут сквозь сумрак и сквозь

туман, недосягаемые и чудовищные. Иногда они стучатся в

двери. Поэтому Гумберт сдает свой дом чужакам. Ангельские

крылья медленно плавятся в темном подвале. Самосожжение в

приступе религиозного экстаза на глазах девятилетнего маль-

чика. Кожа отслаивается от тела, как кипа бумаг, все сгорает в

168

Нежность к мертвым

отцовском хохоте. Такого не бывает. Такое бывает с каждым, в

тихом городе, укушенном религиозной змеей. «Мы должны это

сделать», – говорил отец и подзывал к себе Гумберта рыбой-

трещоткой, странно-сизая печаль укутывает эти воспоминания.

Что-то страшное течет над городом. Глупцы думают, что это

небо. Черное что-то обволакивает собой небосвод. От темноты

невозможно дышать…

169

Илья Данишевский

4. Карминовые гимны

Сердце эсквайра было фригидно, и потому поведение его

целомудренно. Труды не оставили за собой ничего, труды не

преследовали любовь и не гнались за богом, но хорошо корота-

ли дни. С тех пор, как она растолстела, и он все чаще проводит

дни в своем кресле, солнце, кажется, ярче и живее окрашивает

деревянную веранду, и пес Джотто, кажется, более рад жизни и

выглядит встревоженным деревенскими звуками. Солнце не

нравится псу по имени Джотто, гораздо приятнее ему звуки

ночных насекомых, насекомые вьются вокруг ламп, а еще они

умеют проникать в стекло, что никогда не удавалось Джотто,

тысячелапые краснотелки бегали быстрее, чем Джотто, и этим

нравились ему; он гнался за каждой, носом откидывал камни,

где они, так же, как, собственно, Джотто прятали полотно сво-

ей жизни от солнца, он гнался за ними, когда откидывал ка-

мень и находил под ним тысячелапую краснотелку… где-то там,

в гуще неизвестной ему жизни, то есть — в лесу, должен был

находиться их многоножьего храм, ведь все они устремлялись в

лес, куда нельзя было устремляться Джотто. Этих насекомых

боялась

хозяйка, а эсквайр просто не любил, и эсквайр не лю-

бил толстеющую хозяйку Джотто, но относился к ней лучше,

чем раньше… раньше — это время до-Джотто, когда Она была

моложе и как бы существовала, чтобы привлекать эсквайра. С

тех пор, как она постарела, у него появились официальные

возможности обращать на нее менее пристальное внимание.

Джотто не любит солнце, но ночь, когда солнца нет, иногда

наполняется звуками красных песен, когда хозяева — нарушая

официальные возможности эсквайра — в комнате слипаются в

одно, образуя тысячелапое краснотело. Джотто не нравится,

когда ночь сужается до размера протяжного стона, становится

жидкой и теряет понятность, в глубине многоножьего храма

красные тела существуют в беспорядке и ползают друг по дру-

гу, провоцируя раздражение деревенских псов.

170

Нежность к мертвым

Молодость, потраченная на размышления о старости и пре-

возмогающая возгласы приятелей эсквайра «старости не суще-

ствует», наконец, закончилась и закончила возгласы, наступила

пора притупления физиологических потребностей. Теперь, сидя

в фетровой шляпе и фланелевых брюках, мог наслаждаться

исключительно своими желаниями, которые раньше были от-

тенены именно потребностями, и заглушены нелюбимой женой.

Теперь он мог любить свою фетровую шляпу и теплые от

солнца фланелевые брюки, и не думать о будущем. Будущего

уже не существовало, оно должно было предстать перед ним

единственным мигом темноты, оно должно быть встречено

театральным возгласом «для смертного лучше — вовсе на свет

не рождаться», оно должно быть встречено с гордостью, и в

этот миг он будет рад, что не дал никому жизни, но свою —

неудачливую и одинокую жизнь — влил по очереди в Рафаэля,

Джоконду и Джотто; ему бы хотелось, чтобы все завершилось

на Джотто, но Джотто уже семь лет и, возможно, темной точке

будущего придется прийти на глазах какого-либо Босха или

Караваджо. В будущем уже не было хитрости, игр на бирже и

слез; а если в будущем и были слезы, то эсквайр может позво-

лить себе их не прятать. Это почти прилично — плакать от

страха старости. Он не поворачивается в прошлое, он всегда

повернут в него, сфокусирован в одну точку. Бесконечная пря-

мая человеческой истории пройдет сквозь две эти точки —