Нежность к ревущему зверю
Шрифт:
Вылетели они в конце следующего дня. Тасманов заправил самолет минимумом топлива, и они поднялись, не пробежав и двух третей взлетной полосы, окатив Перекаты неслыханным здесь ревом двигателей, и резво пошли вверх, оставляя за собой четыре едва приметных дымных следа.
– Надеюсь, еще не капает, уважаемый Иосаф Иванович?
– спросил Костя Карауш.
Каждый из экипажа улыбнулся: все подумали об одном и том же.
Когда легли на курс, Лютров повернулся к Чернораю:
– Слава, возьми управление.
– Понял, командир.
Скинув шлем, Лютров привалился к спинке катапультного кресла и прикрыл глаза, повинуясь желанию заново пережить в воображении встречи с Валерией, собрать воедино все, что успел увидеть и узнать об этой девушке с византийскими глазами.
Он не мог поверить, что она надумает ему позвонить. У девушек ее возраста не может быть ничего общего с тридцативосьмилетним мужчиной. Но ведь бывают чудеса? Гай, например... Ведь никому не кажется странным, что, несмотря на ощутимую разницу в возрасте, они живут счастливо?
Лютров шаг за шагом вспоминал минувшие два дня и невесело улыбался про себя: нужно было потерять пятьдесят тонн горючего, сделать вынужденную посадку, рискуя развалить машину, чтобы встретить бывшего курсанта, благодарного ему за то, что он так и не научил его летать, познакомиться с его непростой женой, провести пустую зарю на охоте, растревожиться судьбой совсем незнакомого ему человека - Ирины Ярской, всполошившей в нем все давнее и недавнее, и наконец увидеть Валерию, с ее незащищенностью, доверчивостью к нему, с ее немыслимыми глазами, такую легкую и непрочную среди всего прочного, сработанного на жизнь, что было в доме Колчанова...
Было тягостно от простой, до боли ясной мысли, что по своей вине, по душевному невежеству разминулся где-то в прошлом с такой же, теперь бесконечно далекой от него девушкой.
На женщин, которых знал Лютров в прошлом, при всей корректности отношений с ними, он глядел сквозь дымку известной простоты, чтобы не сказать больше. И не только потому, что в среде курсантов, а потом и женатых друзей в разговорах о женщинах присутствовал налет пренебрежительности, не потому, что связи с женщинами принято было скрывать, как нечто дурное и стыдное, а потому еще, что это дурное и стыдное считалось таким и теми женщинами, которых он знал.
Заканчивая училище, он познакомился и недолго дружил с работницей типографии военного городка, 3вали ее мудрено: Радиолиной. Жила она у старой тетки. Дом их стоял па окраине города, над глухим оврагом. Радиолине боязно было возвращаться туда после работы одной, особенно в осенние вечера. И ему казалось, что поэтому она выбрала его, рослого и сильного.
В замкнутом мирке училища изо дня в день видишь одни и те же лица. Видели друг друга и они. Сначала в каком-нибудь коридоре, неловко пытаясь уступить друг другу дорогу, улыбались. Потом каждый отмечал про себя, что вот-де идет она, они, переглядывались, где-то однажды разговорились, стали здороваться. Случайно встретились в городе. Наконец на правах добрых знакомых сидели рядом на собраниях, ходили в кино - в училище и в городе, ели мороженое, первое послевоенное лакомство, которое можно было купить на улице. Осенью он часто провожал ее. Сначала до калитки дома, потом до крыльца. Там и поцеловались. Она относилась к нему с подкупающей доверчивостью, их отношения, насколько он мог судить, были чистыми, хорошими. Случалось, он с нетерпением ждал вечера, чтобы встретить и проводить ее домой. Было приятно обнимать ее, она не противилась.
Он стал бывать у нее дома, пить чай вместе со смешливой старушкой, ее теткой.
В начале зимы его зачислили в рабочую бригаду, нужно было установить дюжину столбов электропередачи, освещали новый тир. Лютрова послали крепить изоляторы. Дело пустяковое: просверлить коловоротом три дырки да закрутить скобы с насаженными на них белыми чашками.
Это был последний столб рядом с подстанцией на первом этаже жилого дома. Лютров вскарабкался на него уже в темноте, свет из окон дома позволял закончить работу. Устраиваясь поудобнее на монтерских "когтях", он увидел в освещенном окне второго этажа знакомого преподавателя - невысокого, полнеющего весельчака с румянцем на холеных щеках, с маленькими усиками, которые он то сбривал, то отращивал. Сейчас они слегка отросли и были так ровно подстрижены, что казались нарисованными. Лютров принялся было за дело, но отворилась дверь, и он невольно покосился в окно. Вошла женщина. Пока она пересекала комнату, он узнал Радиолину.
Офицер поднялся из-за стола, прошел мимо нее, запер дверь. Радиолина прислонилась спиной к стене и, как показалось Лютрову, с улыбкой следила за офицером. Она не сменила позы и когда он подошел к ней, положил руки ей на плечи, притянул к себе, чтобы поцеловать. Все с той же улыбкой она глядела, вскинув голову, на его руку, когда он, чуть отступив, потянулся к выключателю. Лютрова обуял страх разоблачителя. Обдирая руки и скользя "когтями", он слез со столба и посмотрел наверх. Квадрат окна стал черным.
– Вот она какая!
– только и нашел что сказать Лютров по пути в казарму, начиная верить во все дурные слова о женщинах.
И все-таки не то, что он увидел и узнал, было самым скверным, а то, что он ничем не выказал, что знает о ее посещении квартиры женатого офицера, и по-прежнему провожал ее до дому, а когда там однажды не оказалось тетки, посчитал себя вправе решиться на то, чего раньше не посмел бы сделать.
Все, что произошло тогда между ними, было и не могло не быть мерзко и пошло непередаваемо: и потому, что она была близка не с ним одним, и потому, что происходящее не могло быть описано иначе, чем только языком дурным и стыдным. Самым же ужасающе стыдным для него было то, что она была его первой женщиной. Ему и теперь иногда становилось не по себе, когда он вспоминал полутьму жарко натопленной комнаты и себя с ней.
Но у человека нельзя отнять человеческое. Несмотря ни на что, в Лютрове неистребимо жило затаившеюся в глубине памяти другое событие, почти лишенное деталей, оно все чаще приходило на ум как смутное подозрение о таком влечении к женщине, где не чувственность, а иное чувство определяет стремление прикоснуться, приласкать, защитить ее...
Ощущение родственности доверившейся тебе жизни, приобщение к дыханию восхищенного тобой существа и еще что-то неожиданное и тревожное, но в ту пору так и не разгаданное оставила после себя эта девушка.
Лютров хорошо помнил осень на большой реке, отпуск и поездку к брату в госпиталь, где Никита пробыл больше года после ранения на Курской дуге. Брат вышел к нему тогда за ворота госпиталя, опираясь на большую дубовую палку, витиевато изрезанную каким-то солдатом-умельцем.
...Ее имя было Оленька, она говорила, что в семье ее зовут Алешкой. Познакомились они на теплоходе "Софья Перовская".
Теплоход рейсом из Верхней Волги в Балаковские заторы заканчивал навигацию и потому простаивал по нескольку часов у каждой пристани, у каждого дебаркадера. Почти восемь дней добирался до Балакова, так что у Лютрова оставался всего один день для встречи с Никитой.