Нежность к ревущему зверю
Шрифт:
На ближней стоянке, в двухстах метрах от окон здания летной части, механики гоняли все четыре турбовинтовых двигателя "С-440". Дождевая лужица на бетоне под винтами растекалась и дрожала, охваченная мелкой концентрической рябью. А еще дальше, по ту сторону рулежной полосы, у нового "С-224" осатанело срывались на форсаж два мощных спаренных двигателя. Этот всепогодный многоцелевой перехватчик в прошлом году поднимал Борис Долотов и уже облетали Лютров, Чернорай и недавно зачисленный на фирму Федя Радов.
Когда Старик снял Долотова с "С-14" за самовольный выход "за звук", ожидали, что последуют какие-то еще более суровые меры, говорили даже, что Главный вообще собирается
не отказался, но и ничего не имел против, когда Данилов давал Соколову подготовленный им приказ о назначении Долотова ведущим летчиком на "С-224". Прав был "корифей": "мальчишка" заставит уважать себя, хотя, кроме нешуточного выговора, ничем еще не отличен.
Взрывная струя "С-224" рикошетила от отбойного щита, неслась вверх, насыщая бледную голубизну неба легкой дымной вуалью. От рева дрожала земля, Лютров чувствовал эту дрожь через подошвы ботинок, видел, как мелко поблескивали стекла на ангарных воротах.
Беззвучные в этом грохоте, по площадке катили тучные топливозаправщики, автомобили с пусковыми генераторами, заправщики жидкого кислорода. Дважды мимо Лютрова пронесся красно-белый "РАФ" Наденьки, единственной девушки на всю шоферскую братию аэродрома. Летом в клетчатой мальчишеской рубашке, зимой в старенькой меховой летной куртке и вязаной шапочке, девушка-шофер обречена была выслушивать бесконечные шутливые заигрывания летчиков, пока доставляла их от парашютной к стоянке самолетов и обратно. Наденька никогда не отзывалась на реплики такого толка и лишь косила на болтунов строгими серыми глазами. Единственный, кто повергал ее в растерянность, заставляя краснеть и отвечать невпопад, был Гай-Самари.
Впрочем, не только ее. Наделенный изысканной вежливостью, неизменно в белоснежной сорочке и безукоризненно отглаженном костюме, Гай выглядел "аристократом" даже среди самых молодых и самых модных щеголей летного состава. Его появление в конструкторских отделах фирмы вызывало оживление среди женской части сотрудников.
– Девочки, кто это?
– восклицала какая-нибудь вчерашняя студентка.
– Гай-Самари, старший летчик-испытатель. Или, ежели по-заграничному, шеф-пилот, - отвечали посвященные. Иногда прибавляли: - Соколов к нему слабость питает.
– Похож на итальянского графа. И фамилия какая-то... размышляла вслух вчерашняя студентка.
И если мужчины иронически интересовались, откуда у нее познания об итальянской аристократии, то женщины молчали, им казалось, что сравнение вполне подходящее. В КБ его ценили (и не только Старик), не за впечатляющую внешность, а за недюжинную пытливость, за аналитический ум, за редкую способность докопаться до причин самых непредвиденных отклонений, отрицательно влияющих на поведение опытной машины. Никто лучше Гая не мог обосновать психологически неизбежные действия человека за штурвалом в самых запутанных происшествиях, отчего он и был постоянным членом всех аварийных комиссий.
Минувшим летом с серийного завода сообщили о склонности некоторых из выпускаемых истребителей вибрировать на больших высотах. На заводе чуть ли не вслух говорили о каких-то дефектах в аэродинамической компоновке самолета. Когда об этом сказали Старику, он хмыкнул и велел послать на завод Гая.
– Донат разберется.
Донат сделал несколько полетов, но они не дали разгадки. Предложенный для проверки самолет отлично вел себя до высоты двенадцати тысяч метров, но стоило затем включить двигатель на форсажный режим - и машину начинало "знобить". Дефект обнаруживал себя только в разреженной атмосфере, но откуда исходит вибрация? По нескольку раз в день Гай сажал машину с чувством человека, который ничего не может прибавить к уже известному. Подрулив к стоянке после очередного полета, он принялся под насмешливыми взглядами заводских летчиков с пристрастием осматривать закрылки, лючки, каждый стык обшивки, пока не добрался до выхлопного отверстия двигателя. И тут нужно было быть именно Гаем, чтобы отыскать едва приметные глазу следы наклепов в том месте, где тронутая цветами побежалости жаропрочная сталь выхлопной камеры прижималась к обрезу обшивки фюзеляжа. Гай запросил рабочие чертежи и убедился, что на них указан лишь максимально допустимый зазор между несущей большие вибрационные нагрузки выхлопной камерой и кромкой фюзеляжа, а на заводе умели работать и подгоняли фюзеляж едва не вплотную к двигателю.
Зазор увеличили до максимально допустимого, и после следующего полета Гай возвращался, по его словам, "как после свидания с девушкой, которую ты очень ждал".
Его сдержанности, такту, умению вести себя можно было позавидовать. "Воспитанный человек должен уметь слушать",- говорил он и делал это как никто. Обращался ли к нему моторист на стоянке, старая уборщица летных апартаментов Глафира Пантелеевна или один из заместителей Старика, глаза Гая излучали на собеседника столько внимания, готовности помочь, что самый мнительный человек уходил с уверенностью в расположении к нему шеф-пилота.
– Ты родился дипломатом, Гай, - говорил ему Костя Карауш, его земляк.
– Я рос в Одессе, Костик, - улыбаясь, отвечал Гай.
– Я тоже, - с кислой миной парировал Карауш, давая понять, что не только обаятельные мужчины вскормлены Одессой.
Что касается происхождения, то родословная Гая не поддавалась расшифровке. По воспитанию он был типичным русским парнем, разве что красив был не по-здешнему. Как-то в непринужденной беседе с молодящейся дамой из КБ Гай заметил, что принадлежность к нации определяет не прадед по материнской линии, а врожденная способность думать и говорить на языке народа, среди которого ты родился и вырос. Фамилия, порода, кровь - это мистика; всякое стремление к обособленности на этом основании или глупо, или подозрительно.
– А все-таки кем вы себя чувствуете?
– не сдавалась дама-физиономистка.
– Зулусом, - не очень вежливо ответил Гай и заторопился куда-то.
– Юмор какой-то, - растерянно улыбнулась дама.
– Юмор, - это когда смешно и тому, над кем смеются, - глубокомысленно пояснил Костя Карауш, - а сатира - это когда ему уже не смешно.
– Да?
– сказала дама, ничего не разобрав.
– Не иначе, - подтвердил Костя. А когда дама ушла, добавил:
– Дура. Ей хочется видеть в Гае "восточного человека", милого ее склонностям.
У Гая были иссиня-черные волосы, заиндевевшие мазками седых прядей, зачесанных от висков за уши; лоснившиеся от старательного бритья сизые щеки, всегда гостеприимно распахнутые глаза цвета орехового комля, решительный нос, размашистая походка и широкая душа, раскрытая для всякого доброго человека. Все в нем бросалось в глаза, все было незаурядным. Он напоминал людей искусства - актеров, художников, в традиционном представлении о людях свободных профессий.
Рассказывая о себе в тоне печальной иронии, Гай говорил, что его мама преподавала музыку. Он запомнил это потому, что "ученики приходили к ним в комнату и давили гаммы, как клопов". Может быть, это помогло им, и они стали Рихтерами и Гилельсами, но когда теперь он слышит пианино, у него отваливается нижняя челюсть, а шея и щеки покрываются красными пятнами.