Нежность к ревущему зверю
Шрифт:
Он принадлежал к той категории людей, которые нисколько не сомневались в своей пригодности к любому посту, и если чего и не хватало им, чтобы выдвинуться, так это подходящего случая. Юзефовичу такой случай представился. Бывший заведующий складом цветных и черных металлов принял обязанности заместителя начальника одного из филиалов фирмы. Увы, не надолго. Юзефович остался без места сразу после окончания войны, когда вставшие перед КБ задачи потребовали коренной реорганизации дела.
Вот тогда-то в руки Соколова и попало письмо на трех страницах, в котором бывший заместитель начальника филиала просил предоставить ему работу, мотивируя просьбу многословным описанием тяжелого положения семьи.
– Кто это?
– спросил Старик Разумихина, разбирая папку "На подпись".
– Ну-ка... А, этот,- лицо Разумихина, приняло нехорошее выражение. Это Юзефович.
– Вижу. Ну и что?
– Старик не терпел неясных ответов.
– Тяжелый человек... С ним никто ужиться не может, в каждом видит личного врага.
– Ишь ты, гусь.
Старик крутил в руках лист бумаги, не зная, что с ним делать.
Отчего он не закрыл ему двери на фирму? Ведь одного слова Старика хватило бы, чтобы Юзефовича и след простыл в авиации.
К неудовольствию Разумихина, Старик отложил письмо в сторону.
– Узнай. Если врет, никакой работы. И Разумихин добросовестно выполнил поручение.
Он разыскал человека, который лучше многих знал семью Юзефовича и мог рассказать о ней, не лукавя перед начальством. Человеком этим был рабочий Иван Ефремов, высокий пожилой медник, с виду неприветливый и уж никак не добрый, живущий по соседству с Юзефовичем и сделавший его сыну - калеке от рождения - особенные протезы, благодаря которым мальчик мог передвигаться по квартире.
Иван Митрофанович Ефремов был известным человеком. Соколов, не моргнув глазом, мог бы отказаться от услуг иного доктора наук, но посчитал бы тяжким уроном для опытного завода фирмы, вздумай Ефремов уволиться. В свои нередкие и все-таки всегда неожиданные посещения завода Соколов первым делом шел в медницкий цех, к грохочущему механическому молотку, за которым с листом дюраля обычно простаивал Ефремов. Приметив Главного, медник не торопясь останавливал молоток, откладывал работу, вытирал почерневшие от алюминия руки и хрипло произносил, улыбаясь одними глазами:
– Здравствуй, Николай Сергеевич.
Внимание Соколова было данью уважения к высокому искусству медника, одного из немногих на заводе, кто способен был выбить из листа дюраля сложнейшие по кривизне детали обшивки самолета, да так, что они ложились на уготованное место, как влитые. А в те трудные военные годы, когда Главный месяцами не покидал завода, налаживал выпуск самолетов, Ефремов, этот мрачный полуоглохший человек, приходил в редкие свободные дни на квартиру Соколовых, чтобы хоть чем-нибудь помочь по хозяйству. Ремонтировал водопровод, конопатил окна, прочищал батареи отопления, чинил ботинки сыну Соколова, тогда еще школьнику. Нередко перед началом работы он поднимался в апартаменты Соколова в здании КБ, куда пускали по специальным пропускам, и говорил вахтеру:
– Вызови Николая Сергеевича.
– Вы кто такой?
– Скажи, Ефремов зовет. И стоял, пока Главного не вызывали.
– Возьми, - медник отдавал ему сверток.
– Юля Николаевна наказывала теплые есть, в тряпицу укутала.
Обычно в свертке лежали пирожки с картошкой и луком, любимое лакомство Соколова.
Непростое, по-своему примечательное зрелище составляли эти два человека - известный авиационный конструктор и рабочий-медник, в чем-то главном повторявшие друг друга.
Что же общего было между ними? О чем они могли беседовать?
Люди недалекие усматривали в их общении что угодно, только не естественное в своей простоте уважение друг к другу работников одного времени, одного духовного облика, равных смыслом прожитого и будущего - их трудом, той главной сущностью людей, ценность которой непреходяща.
Как и Соколов, Ефремов не ждал указаний, когда видел нужду в своих способностях, за что не раз вызывал гнев мастера, считавшего, что тот занимается "черт знает чем, какими-то самоделками". Где мастеру было знать, что единственная медаль, которой его наградят, появится у него благодаря "самоделкам" Ефремова.
В 1942 году из Англии стали поступать самолеты "харрикейн", истребители далеко не первоклассные, да еще и со снятым вооружением. Пригнанные машины стояли в ожидании, пока их оснастят оружием. Работу по изготовлению лафетов под необходимое вооружение для ста пятидесяти "харрикейнов" поручили как раз тому филиалу, где работал Юзефович. На изготовление конструктивно довольно сложных лафетов шли в основном толстостенные цельнотянутые трубы из высоколегированной стали. Но едва было налажено производство изделий, как имевшиеся в запасе трубы кончились, а поступление новых было столь мизерно и нерегулярно, что выпуск лафетов практически прекратился. Чем это грозило Юзефовичу, он понимал хорошо, и носился по всем поставщикам, складам, но труб нигде не было. "Харрикейны" стояли. Юзефовичу позвонили и вежливо попросили назвать срок оснащения изделиями английских истребителей. Он сказал, что "приложит все силы, чтобы через неделю...". Прошла неделя, а труб не было. Юзефовича снова предупредили. Он вызвал начальника отдела снабжения, принялся стучать по столу и кричать, что тот работает на немцев. Но и после этого трубы не появились.
Как раз когда Юзефович выяснял, на кого работает начальник отдела снабжения, в кабинет главного инженера филиала вошел Иван Ефремов.
– Ты что? Что это?
– спросил главный инженер, не понимая, для чего медник положил ему на стол кусок трубы. Медник молчал.
– В чем дело, Иван Митрофанович? Чего ты ее мне приволок?
– заорал главный инженер, вспомнив о глухоте рабочего.
– А ты - гляди, разуй глаза.
Совет был как нельзя кстати: на столе лежала самодельная труба со сварным швом по всей длине.
– Согнул?! Из листа?
Ефремов кивнул.
– А лист? Лист, где брал?
– Его на складе - завались, никому не нужен.
Главный инженер был изумлен: не только толщина стенок, точность и чистота изготовления трубы отвечали всем требованиям, но и прочность ее почти не уступала цельнотянутым.
Сборка конструкций началась в тот же день и не прекращалась до тех пор, пока все сто пятьдесят "харрикейнов" не были оснащены лафетами.
...Беседа Разумихина с медником состояла в основном из вопросов и длинных пауз. Ответы Ефремова были односложны и назревали в нем не вдруг. Но и сказанного им было достаточно, чтобы получить представление о семье Юзефовича. А поскольку Разумихин не мог позволить себе и тени неправды в отношениях с Главным, чье уважение ставил выше своих симпатий, то и доложил ему все, что услышал и от кого услышал.