Нежность к ревущему зверю
Шрифт:
– Сами-то откуда, папаша?
– А из Сафонова, - он махнул рукой в сторону лугов.
– Так и прожил при этой земле всю жизнь.
– Сколько же вам?
– Годов, что ли? А девяносто без одного, о как!.. Холеру помню. Я один и помню. Бугорок я тебе указал, так в ем холерные упокоены, яма в том месте была, туда и носили.
– И много померло?
– Да почитай вся деревня. Мы, Комловы, да Козыревы, да Боковы, да Ярские - только и родов осталось по неизвестной причине. Может, бог уберег, а может, бахтерия облетела, это как хошь понимай.
– Говорят, у вас в Сафонове одни староверы жили?
– Жили... Теперь ни старой веры, ни новой, всяк по своей живет. Вот и я сам по себе живу.
– Здоровье у вас хорошее.
– Ничего здоровье. С молодости не жалился, а теперь пуще. Это ведь как: до полста тянуть тяжело, вроде в гору, а с горы-то, сам знаешь, легше.
Старик все больше нравился Лютрову. От сигареты, предложенной Лютровым, отмахнулся:
– Не приучен. Отец табаку не терпел.
Говорил он выразительно, с легкой хрипотцой и с той непередаваемой опрятностью в голосе, за которой, как за фанерой перелистывать книги угадывается библиофил, виден душевно талантливый человек.
С полчаса они говорили о разных разностях, а когда Лютров посетовал, что взятая им у хозяина собака явно не охотник, старик посоветовал:
– Шагай на гидру. Отмой да верни ее, шельму. Тамошняя вода чистая, колодезная, и берега песчаные.
– Что за гидра?
– Да пруд выгребла эта... машинизация.
– Гидромеханизация?
– Она.
– Намывают что?
– Моют, мать-перемать. Дорогу на Курново.
– Далеко ли идти?
– Не. Пойдем, укажу. Пусть животная поклюеть индивидуально. Корова тут у меня в низине, старуха пасть посылаить, на свежие корма, да опасается, утопнет Буренка в болотине.
Пруд оказался в самом деле недалеко.
Они прошли заросли ольхи, спустились с песчаного берега к воде и, как по команде, остановились. На отмели вполоборота к ним стояла нагая женщина. Она была вся в брызгах. Ладные ноги, медлительная основательность движений...
– Иришка, никак!
– охнул старик.
– Ей-богу, она... эка ладная баба, мать-перемать... Бежим, однако, милок, не в кине.
Они вернулись на другую сторону бугра и црисели у кустарника. Дратхаар вопросительно глядел на Лютрова.
– Матрены Ярской дочка, - доверительно прошептал старик.
– В любую непогодь купается. Ишь где ярдань сгоношила, сюда идти-то в полчала не управишься... Хороша, а?
– Хороша, старик.
– Блюдеть себя... А ради кого? Ей уж за сорок, а ни мужика, ни робят.
– Что так?
– А вот так. Был у ей муж, адакий с придурью. Мишка Думсков. Да житья-то промеж них с месяц никак всего и было. К матери сбежала.
– Случается.
– Чего не бывает, - согласился старик, отнюдь не утешившись таким выводом.
Метрах в трехстах над землей пролетел "Ан-2". "Видно ли ее сверху?" подумал Лютров и подивился ревнивому чувству. Когда самолет затих, старик принялся говорить, раздумчиво, повествовательно, как это ведется на Руси, когда рассказчик приглашает посетить прошлое.
– Отец ейной, Павел Ярской, крепкий мужик был, в плотницком деле умелец, веселой души человек. Выпить любил, однако ума не пропивал, не охальничал. Дочь баловал, это да. Услышит бывало-ти, парни из-за Иришки передрались, гордится: "Ай, девка!.. Слышь, мать, председателеву-то парню в месяц не отлежаться. Молодец, Иришка, отцова дочь! Знай наших! Теперь живи, малец, помнить будешь!" У него присловье такое было - живи, помнить будешь... Да... В девках Иришка-то красавица была, парней возля нее как пчел. Где какая гулянка, она первая плясунья. Отец не противился. "Гуляй, говорит, сколь хочешь, нету моего тебе запрету, чтоб не гулять. Но коли нагуляешь по-бабьему, вот те слово - убью. Одна ты у меня, оттого не пожалею. Не спеши, свое возьмешь". Оно бы и впрямь так было, да тут война. Мужиков вымело. Иные-другие выходили замуж абы как, себя жалеючи, она нет. Мать говорила, отца ждала, чтоб, значит, на свадьбе погулял, а его, Павла-то, в сорок четвертом под Яссами румынскими убило. А как война прогудела, то и парней-то ей под стать не шибко убереглось. Уходили миром, а вертались по одному... Ты вот скажи, милок, верно ли, будто немцы в охотку воюют, от характера якобы?.. Все-де им нипочем?
Выслушав ответ Лютрова, старик ухмыльнулся невесело, пожал плечами.
– Может, и верно толкуешь, только, в пример, русскому человеку, как ни шей, не пришьешь такую воззрению, чтобы всякого инородца ни за что изничтожать. Не тот предмет. Мы народ людской, в добре славу почитаем.
Старик привстал, высматривая корову в просвете менаду кустами.
– И где она там, мать-перемать?.. Ну да ладно, не топор, сразу не утопнет.
Выглянуло солнце - словно развело огненным дыханием плотную пелену облаков. Мир повеселел. Ярче обозначилась девственная желтизна песчаного обрыва по ту сторону пруда, а за ним, присмотревшись, можно было увидеть тускло-медные стволы сосен на окраине Сафонова.
– Помню, свадьба у них неладом справлялась, не сладко на ней елось-пилось. Жених что ни слово - трясется паяцем, убью, орет, мне все нипочем,, потому как я Берлин брал, а вы тут одне тыловые крысы... Люди, какие с фронта приходили, солдатского звания не теряли, а этот...
Старик разволновался. Голос его все более суровел, становился неприязненным, словно он не рассказывал, а оспаривал несогласие собеседника.
– Мальцом-то парень как парень был. Суродовала человека война, на всю жизнь спортила. И Иришку через него достала. Девкой жила как летела, а замуж вышла, глядь, и без крыла. Помаялась с месяц да вернулась к матери, все меньше сраму. А тому раздолбаю и горя мало. "Таких баб и где хоть найду. Подходи и "битте пробирен". По сей день побирается, а жены все нет... Э, чего уж там!
Он поднялся и оглядел пруд.
– Иди, мой кобеля... Ушла.
Женщина уходила ленивой походкой рослых людей. Свободного покроя платье сминалось на влажном теле крупными складками. Они молча смотрели ей вслед.
– Идет, а куда идет?.. Нехорошо бабе эдак-то, без мужа, без робят, а? Нынче как понимают?
– Нехорошо, отец.
– Чего хуже... Однако ж иттить пора, а то, гляди, взаправду сгинет старухина частная собственность.
Он попрощался и боком спустился в ложбину, заросшую ольхой.
А Лютров все глядел в спину уходящей, испытывая какое-то родственное чувство к ней. Судьба Ирины Ярской, не поступившейся своим человеческим достоинством ради ущербного благополучия Марии Колчановой, представлялась ему жестоко неправомерной. Разве может быть так немощно человеческое достоинство, так слепа и нетребовательна жизнь, наделяющая людей своими благами?
Он сидел над обрывом, следил, как бегут по лугам тени распуганных солнцем облаков, и был в том состоянии, когда впервые для самого себя открываешь, во что повергает людей вынужденная посадка. Дальше лететь невозможно, время девать некуда, невольная остановка вперед расписанного движения подсказывает: остановись и ты, подумай, все ли есть у тебя для большой дороги... А что пройдено, то пройдено. Хотел ты того или нет, все, что было с тобой и чего не было, - твое. А ты - это тончайшая вязь духовного, накопленного тобой, и если до сих пор казалось, что жизнь твоя выткана из всего хорошо осмысленного, то, наверно, потому, что ты никогда не задумывался, так ли это. Ты глядел только вперед, как в полете у земли, когда набираешь скорость.