Нежность к ревущему зверю
Шрифт:
Восемь дней и ночей провели они с Оленькой на теплоходе, прогуливаясь по холодным палубам, ночи напролет простаивая в узких проходах, у теплых перегородок, за которыми, сопя и ухая, работали машины; они почти не спали, он и эта девушка из Балакова. Лютров уже не помнит, какие слова помогли им так неожиданно довериться друг другу. В его памяти остались ее печальные и растерянные глаза, ее взгляд, каким она провожала его в обратный путь. На лице ее не было ни отчаяния, ни бабьей жалости к потерянной радости, просто она не ждала ничего другого, а потому и не понимала, что же это такое огромное, невиданное пролетело над ней? "Что это было? Ну, помоги, скажи, что?" - спрашивали ее глаза. Такой он и запомнил ее, девушку из Балакова. А другие? Те, что были потом, когда он стал вполне самостоятельным человеком и мог соблазнительно щедро расплачиваться в ресторане?
Спутницы этой поры совсем не были похожи на Оленьку-Алешку и ничего не могли прибавить к тому, что ему было известно. Ни прибавить, ни убавить. Настолько ничего, что даже имена их вспоминаются не вдруг. Как звали ту артистку, с которой тебя познакомили в День авиации? Она напоминала некую разновидность дикой кошки с долгим и гладким телом, чьи неторопливые движения отмечены грандиозной целесообразностью, скрытой силой и уверенностью в себе. В фигуре ничего выступающего, в одежде ничего лишнего. Чаще всего на ней было неплотно облегающее вязаное платье цвета первых весенних листьев, такая же шапочка детским чепцом, аккуратно прикрывающая уши и волосы до последней пряди и придающая матово-смуглому лицу ту меру инфантильности, которая если и не молодит, но выдает склонности. Ее глаза казались темно-серыми до тех пор, пока она не поворачивала их в сторону. Тогда в глубине зрачков рождался густой зеленый тон, словно рассыпанная по кругу райка зеленая пыльца становилась плотнее, как голубизна стекла при взгляде на торец. Ее губы, безупречно выкрашенные в густо-морковный цвет, какой идет к определенному оттенку зеленого, очень выразительны, но подвижность делает их неуловимыми в очертаниях. Они соблазнительны, но слишком опытны. Женщин с таким ртом не пугает откровенность за гранью пристойного, они умны, наблюдательны, догадливы и умеют взять все до предела от дарованной внешности. И вообще все, что можно взять. Ее заботила лишь наследственная склонность к полноте да боязнь огласки. Она выбрала странное место для свиданий: он ждал ее на Каменной набережной под мостом. Она приходила туда во второй половине дня, шла пешком от своего дома и без конца оглядывалась. Это и называлось любовью.
Однажды Лютров почувствовал себя дублером, что подменяет актеров в непосильных для них трюках. И больше не останавливал свою "Волгу" под мостом.
Санин был терпимее, его веселые, все понимающие глаза умели видеть в женщинах не более того, что им нравилось в себе, а потому они считали Сергея интересным мужчиной, несмотря на следы ожогов на скулах и подбородке. Впрочем, все скабрезное, походя адресованное женщинам и женскому, всегда вызывало в нем приступы раздражения.
– Наследие кабацкого мира мещан, нравственный маразм, духовная суть подонков, - ругался он.
– И почему так: в куче мужики говорят не о девушках и женщинах, а "про баб"? Ведь наедине с ними самая глухая душа отыскивает красивые слова? Недотепы.
К Лютрову наклонился Чернорай:
– Леша! Иду на четвертый разворот. Сам сажать будешь?
– Да.
– Что за девушка была с тобой?
– спросил Костя Карауш, когда Лютров застегнул шлем.
– Что, хороша?
– Все они в девках хороши, - отозвался Чернорай. Поглядев на лицо второго летчика, Лютров улыбнулся: жена Чернорая имела обыкновение публично напоминать о своих правах на его внимание, в чем хоть и была не одинока, но беспардонность применяемых ею методов выводила из себя Чернорая.
– И где ты ее откопал?
– не унимался Костя.
– Хоть бы научил, как это делается.
– Тебя научишь. А за цветы спасибо. Ты это лихо придумал.
– Идея Булатбека, ему и кланяйся.
– Но доставал-то ты.
– Саетгиреев и смотрел на Лютрова, и говорил так, словно оправдывался.
– Да, Костя, где достал-то? Я там даже ландышей не видел.
– Ха! Аэропорт все-таки. Зашел к ребятам в летную комнату - так и так, говорю, провожаем девушку, нужен букет. А там как раз "Ил-14" из Астрахани прилетел.
– Слава, выпускай шасси.
– Понял. Шасси выпущены.
– Давай закрылки.
Через минуту "С-44", рокоча колесами, вольно катил по длиннейшей полосе аэродрома.
К концу мая, с увеличением светлого времени суток, установилась стеклянно-ясная погода, и летно-испытательная база грохотала так, как на этом свете грохочут только аэродромы.
Со времени возвращения из командировки Лютров всего второй раз появился на базе: в начале месяца и вот теперь. Все это время он пробыл в КБ, работал на тренажере, помогая разработчикам уточнять "идеологию" будущей автоматики на управлении "девятки". На аэродром его вызвал Гай-Самари: утверждалась программа первого вылета "С-441", и Лютрову, как члену методсовета, надлежало быть на заседании.
Он представлял себе, в каком состоянии сейчас, да и все эти дни, находится Чернорай. "С-441" была не только первой его опытной машиной, которую он поведет с самого начала испытаний, но это был такой пассажирский лайнер, какие еще только осваивала мировая авиация. Создание машин класса "С-441" хоть и признавалось в принципе возможным, представлялось специалистам проблемой с сотней неизвестных, "слишком большим шагом, который нельзя сделать, не разорвав брюки", по выражению популярного западного авиационного журнала. До первого вылета этого лайнера оставались считанные дни, и если погода продержится, то где-нибудь в середине июня Слава Чернорай отпразднует "свой день".
Когда-то такой машиной для Лютрова была "С-04", и она долго после первого вылета вела себя. безукоризненно. До тех пор, пока в полете целевого назначения пущенная с крайнего пилона ракета не повредила гидравлику выпуска шасси, из-за чего стойка правой ноги надломилась на пробежке после посадки. Последние триста - четыреста метров машина была неуправляема. Сорвавшись с полосы и надломив правое крыло, они с Сергеем Саниным едва не ввернули себе шеи.
– Ты понял что-нибудь?
– спросил Лютров, выбравшись из самолета.
– Чудак! Понял, что мы с тобой беседуем, а в остальном всегда можно разобраться.
В другой раз их выручил паренек-электрик из отдела экспериментального оборудования. Шасси не хотело выходить дальше чем до половины пути. Они носились над летным полем, пока было горючее, и Лютров понял, что сажать придется "на брюхо". А в это время тот самый паренек-электрик прибежал к Данилову со схемой электрооборудования самолета и предложил остроумнейший вариант аварийного выпуска, для которого нужно было отключить от питания почти все бортовые системы. Решение было основано на его собственных предположениях о причине невыхода шасси, и паренек оказался прав. Проделав все предложенные с земли манипуляции, Лютров с радостным удивлением воспринял вспыхнувший зеленый огонь сигнала: "Шасси выпущено".
Как почти все машины Старика, "С-04" стояла на вооружении несколько лет. КБ Соколова умеет делать машины надолго. Но всему свой черед: недалеко то время, когда на смену "С-04" придет второй год "пробующий голос "С-224".
Шагая вдоль ангаров к зданию летной части, Лютров видел, как садится на малую полосу и тут же взлетает истребитель-бесхвостка. Видимо, снимались посадочные характеристики. Кто на самолете? Гай-Самари? А может, Витюлька Извольский, которого Гай недавно выпустил и очень старательно готовил к испытаниям на штопор?