Ни живые, ни мёртвые
Шрифт:
— Что ты так таращишься? — увидев, как у него приподнялись брови, вместо приветствия спросила я.
— Ты бы видела, что у тебя творится на голове.
Волосы торчали во все стороны — это правда. Попыталась пригладить руками, но непослушные локоны из-за влажности сильно закудрявились, так что быстро уладить проблему не удалось.
— Ну и где мне, по-твоему, в вашем мужицком доме найти расчёску?
— Тумбочка, — лениво ответил Инграм и вновь уткнулся в книгу.
Найдя не с первого раза нужную вещь, я как можно бережнее стала расчесывать волосы.
Молчание затянулось: отчего-то так и подмывало разговорить Инграма, но тему письма и вчерашних приключений на кладбище поднимать явно не стоило. Куда меньше я желала видеть его в ярости.
— Наконец-то погода говняная кончилась, — достаточно налюбовашись в окно, пока приводила свои волосы в порядок, я начала шариться по ближайшим полочкам.
— Серьезно? — сухо усмехнулся парень. — Ты хочешь поговорить об этом с самого утра?
— Ты молчишь в тряпочку, а мне надо узнать, куда ты запрятал банку с кофе, который мне так сейчас необходим, — я кинула в собеседника разъярённый взгляд. — Ну и? Где кофе, придурок?
Тот фыркнул и демонстративно перелистнул страницу книги.
— Верхний шкафчик.
— Спасибо, — в том же тоне передразнила я.
Ни о какой кофе-машины речи быть не могло, поэтому пришлось заваривать самым обычным способом: пару ложек зёрен, кипяток и молоко на последнем издыхании. М-да, вечно у мужчин не было ничего поесть. Правда, в следующую секунду я заметила на плите в сковороде еду: яичница-болтунья, две обжаренные сосиски, шампиньоны и хлеб с подтаявшим сливочным маслом.
Типичные англичане.
— Это ты Арни приготовил?
— Он уже поел, так что это тебе, — не отрываясь от книги, бросил Инграм.
Удивлённо моргнув, я недоверчиво уставилась на него.
— Мне? И даже не отрава?
А в груди сердце чаще забилось от надежды — неужели... это такое проявление заботы по отношению ко мне? Не всё обречено?
— Хотел бы отравить, сделал бы это ещё в клубе.
— Из тебя милосердие так и прёт, — откинув волосы на спину, я взяла большую белую тарелку, аккуратно положила содержимое сковороды и плюхнулась ну стул.
— Возьми шоколад, съешь, — Инграм протянул мне открытую упаковку «Dairy Milk». — Вдруг станешь добрее.
— Мне одна только твоя физиономия уже портит настроение, — скривила я личико и откусила ещё тёплую сосиску. — А на вкус не так уж и плохо.
— Человеческое мясо всегда удивительно вкусно выходит, — с непроницаемым лицом ответил сосед.
— От Арни это было бы привычнее слышать, — не растерялась я, хотя на мгновение поверила ему.
— От него и не такого наберёшься.
— Ага, учитывая, что у вас на двоих одна клетка мозга.
— Да уж, фраза банальная, но в твоём случае — целое достижение. Не останавливайся, развивайся.
— Тебе это не надоело? — яичница оказалась на вкус просто шикарной, но и она не подняла мне настроение. —
— Не вижу в этом ничего плохого, — Инграм закурил и протянул мне сигарету. — Меня всё полностью устраивает.
— Меня тоже всё устраивает, — насупилась я, поджигая кончик бумаги.
— Тогда какое же «но»?
Комната успела наполниться дымом, когда слова всё же решили сорваться с губ:
— Я ничего о тебе не знаю, как и ты обо мне, но невидимые силы притяжения связывают нас, и я не понимаю, из-за чего. Это не любовь и не страсть — мы не созданы для неё, но из нас двоих ты — болезнь, а я твоя жертва. Ты проникаешь внутрь, отравляешь, убиваешь. Вот только от болезни можно найти лекарство, а от тебя — нет.
— Думаешь, я знаю, что такое человеческая душа? Я не ведаю чувств. Поэтому подчиняю себе чужие. Твои, — Инграм прожигал меня немигающим гиблым взглядом.
— Не бывает людей без чувств, и я уверена, что ты — не исключение, Касс. Я чувствую, знаю, что под этой изуродованной личиной глубоко внутри такая же изуродованная болью душа — первые сигареты, мальчишескиц смех и дикое, почти безумное желание жить.
— До того дикое, что теперь я жажду лишь смерти, — горько усмехнулся он.
— Почему?
— Ты права, я помню это — тогдашних друзей, иную беззаботную жизнь, непролитую кровь... Но я ничего по этому поводу не испытываю.
— Даже ничего по отношению ко мне?
Он глянул на меня с пугающей пустотой в чёрных глазах.
— К тебе тем более.
Уловки — не более. Я понимала, чего он добивался, и решила ему это предоставить чуть ли не на блюдечке: оставив сигарету тлеть в пепельнице, я поднялась и самой соблазнительной походкой предстала перед ним, точно львица. Богиня. Его взгляд оценивал: длинные стройные ноги, хорошо видимую грудь, несмотря на большую футболку, и руки, что потянулись к его лицу и взялись за подборок.
— Неужели? — от наклона чёрные волосы коснулись его плеча. — Позволь мне быть рядом, — шаг вперёд. — Позволь хоть иногда касаться тебя, — погладила по кудрявым волосам, упавшим на лоб. — Смотреть, слушать. Любить, — я нагнулась ещё ниже, так, что наши губы теперь были всего в паре дюймах друг от друга. — Позволь мне, о белый ворон, и я покажу тебе, каково это — сжечь весь мир для кого-то. Для тебя.
Близость сводила с ума. Доводила до дрожи в коленях. Истерила в душе до хрипа сердца. Желание сорваться с цепи опьяняло не на шутку — лишь железная выдержка держала на месте, у самого лица возлюбленного хозяина. О, эти шрамы, веснушки, тёмные мешки под глазами — пленяла не красота, а превосходство. Как сдержаться, если соблазн столь велик?
— Ты для меня никто, птенчик. Никто.
Секунда, две — отстранилась.
А в груди разворачивалась самая настоящая чёрная дыра, засасывающая всю душу.