Ницше и нимфы

Баух Эфраим Ицхокович

Печать шестая — Танец и танцор

Синкопа, затакт, — все тело, как натянутая струна, как наклон замершего бегуна за секунду до того, чтобы рвануться вперед, иначе упадешь, как заложник неудавшегося внутреннего порыва к полету.

В несовпадении с ритмом, в запаздывании скрыта музыкальная пружина моей никогда не замирающей души, живущей в стихии танца.

Замрет душа — будто и вовсе не существует. Бывает и такое — чурбак чурбаком.

Именно, запаздывая в ритме, я открыл тебя, моя любовь.

О, как мы огрузли, как весу подвластны, Себя самого волочишь, как в тисках, Все кажется четким, обычным и ясным, И путано тяжким — до боли в висках: Где лестница в тайну? Где в полночь ступени? Вот — листик, вот — камня зазубренный край. Но

лист не укажет, где корень растений, И камень не прячет расселину в рай. Потеряна нить лабиринта. Все длинно, Все вкривь или в кровь, вопреки, невпопад: Потянешься к солнцу — наткнешься на глину, Взметнешься фонтаном — обрушится град. Мир тяжкой ношей сгибает, объемлет, Сбивает. Но будем упрямей и злей. Я знаю, в руках и ногах наших дремлют Жгуты затаенных и алчущих змей. Ну что вы толпитесь гурьбой на поляне, Стихией опасной вам кажется пляс? Мы в музыку грянем, мы души помянем, Сожженные пламенем скрипок до нас. И змеи проклюнутся гибко из плена, И вот она — пляшущих тел карусель: Как в скважине ключ — повторяет мгновенно Любую извилину, скважину, щель, Что, кажется, вдруг — в сочетанье случайном — Сойдутся тела, и движенье, и бег — И дрогнет земля, и раскроется тайна И неба, и бездны, и жизни — навек. Какая раскованность — рук мановенье — И свет в лабиринты, и найдена нить, И тянется к солнцу любовь, как растенье, И горечь на счастье легко заменить. Ах, танец — раскованность нежных агоний — Другого себя уловить и узнать, А он убегает — погоня, погоня За тем, кто из нас ускользает. Догнать И слиться с собой, ослепительно легким. Бессильно и сладко летит голова. О, как не хватает нам сердца и легких. А танец лишь только вступает в права И мертвою хваткой берет за загривок И пламенем дышит, взахлеб, через край. Ах, лист — это ткани небесной обрывок, Любая расщелина — в юность и в рай. Проверить, проверить в бессилье блаженном, Что танец — прозрений божественных нить, Что можно, что можно в движенье мгновенном Внезапно весь замысел мира открыть. Уже проясняются в тайном заклятье Ступени небес, а пока, а пока… Но где вы, но где? Лишь танцуя в закате, Безмолвные катят, кадят облака, И звезды ли, птицы в немом кувырканье На луг, что слепым ожиданьем лежит, Вдруг падают вниз задохнувшимся камнем, И сердце горошиной в горле дрожит.

Слова сами выкликают из подсознания звучные рифмы, внутреннюю перекличку звуков, раскрывающихся в аккорды, контрапунктические стечения, и тогда обычный словесный текст обнажает скрытую музыку подтекста.

Это очаровывает самого творца, пальцы которого способны вслепую, подходящую мне — на три четверти слепцу — нащупывать цепочку слов, как на клавишах, и тогда эта словесная цепочка начинает звучать для меня музыкой.

Другое дело, сумею ли донести ее слушателю-читателю, но самому мне это доставляет невероятное наслаждение.

Впервые, после черной полосы дней, я ощущаю истинное счастье.

Слова струятся темной медовой густотой виолончелей, струнным лесом скрипок, медлительностью меди, сияющей в раннем детстве раструбами скопления духовых инструментов — труб, валторн, черным лаком кларнетов, гобоев, оранжевой лакировкой фаготов.

Сами собой стихотворные строки уходят в память, не ложась на бумагу. Если буду жив, предам их бумаге, но знаю — вряд ли это случится.

Это уйдет со мной в небытие, как самое тайное и самое главное, которое несет в себе неизреченную нечаянную радость исчезновения.

Печать седьмая

Шорох желтых пространств. Воздух млеющ и мглист. Облаков тягуче влаченье. И в стеклянных

стеченьях прозрачен и чист Темный голос виолончели. Среди стряпанья, стирки, белья и ковров, Бочек, пней, палисадов, качелей — Звук ли тайны, звучанье нездешних миров — Темный голос виолончели. Жизнь светла и прекрасна. И только одна. Сбрось же ханжеские облаченья. Смерть как сфинкс. И в песочных часах тишина, Темный голос виолончели. Гриф могуч, как хребет дальней горной гряды, От глубоких дрожит извлечений. Замер сад. И планеты висят, как плоды, В темных струях виолончели. Ну, так будьте свободны. Разрушьте покров Преклонений и жалких влачений. Полночь. Мир сотрясен. И пульсирует кровь В темных струях виолончели.

158

По ту сторону трех частей «Заратустры» стоит возникнуть пустоте в душе, в нее тут же прорывается жажда странника к дороге, и несет меня из Ниццы, вдоль побережья, минуя Геную, Парму любимого моего Стендаля, с высот Аппенинских гор к равнинной Ферраре, через Ровиго и Падую — в Венецию.

Любовь к этому городу, несмотря на весенний гнилостный дух апреля, веющий с моря, во мне не слабеет.

Хорошему настроению способствует прослушивание комической оперы «Венецианский лев», написанной моим другом Петером Гастом.

Я особенно люблю блуждать по лабиринту узких улочек, подолгу стоять на мосту Риальто, следя за скольжением гондол, и легкое головокружение ощущается мной как воспарение над этим, колеблющимся, подобно мареву, размывающему желток солнца молочным туманом, городу.

Я под ливнем полночным стою на мосту — В мимолетно струящейся чаще. Золотистые струи летят в высоту Над поверхностью вод дрожащей. В темноте колоннад, молча, прячется люд. Подо мной — в полной свежести яме — Опьяненные ливнем, гондолы плывут, Чуть помигивая фонарями. И души моей струны в сумраке том Ловят песнь высоты и дола, И от счастья дрожат. Но услышит ли кто Эту тайную песнь гондолы?

Я твердо стою на мосту, погруженный в мимолетность тьмы, ливня, над текучестью вод канала Гранде, и легенда о медленном погружении Венеции в глубины моря воспринимается мной, как доказательство ее долголетия, если не вечности.

В середине июля я, все же, уезжаю в прохладные высоты Сильс-Марии, а в сентябре, испытывая боль в душе, нехотя направляюсь в Цюрих на встречу с сестрой. Только в поездах, как всегда, душа моя пробуждается к жизни.

После поэтического прорыва в третьей части «Заратустры», всё новые стихи не дают мне покоя, принимаемые разумом с готовностью из подсознания.

Но писать четвертую часть «Заратустры» я могу лишь в Ницце, куда и возвращаюсь в начале декабря.

159

Не знаю, что со мною сталось. Мир совершенен в этот миг, Исчезли горечь и усталость, Как будто в мире некий сдвиг — И ветер, что нежней пера, Танцует с волнами с утра, В обнимку с ветром дождь танцует, Веселым всадником гарцует. Вот так — в ленивой тишине Легко танцует сон во мне. Кто же толчком разбудил меня Ранним солнцем нового дня?

У постели моей стояла Тень, подобная изможденному призраку, прозрачному до исчезновения. Этот призрак преследовал меня во сне.

— Кто ты? — спросил я голосом Заратустры, вложенным мной в его уста.

— Я странница, вечно в пути. Нет у меня родины, нет цели, и всю свою жизнь наступаю тебе на пятки. Короче, я — твоя Тень, и никуда мне не деться: ты держишь меня на коротком поводке.

— Давненько мы с тобой не встречались. Но чем ты докажешь, что ты — моя Тень?

— А что мне еще осталось? Сердце устало от собственной дерзости. Воля не дает мне покоя. Я утратила способность летать: негодными стали крылья. Ветер тропок и дорог гонит меня в спину, но разбитый мой скелет не выдерживает этого давления. Так что это такое — добрый ветер? Только человек, знающий, куда он едет, и будет знать путь ветра, добр ли он, и следует ли его пройти. И, главное, где мой дом? Я ищу свой дом, который потеряла еще до рождения.