Никита Никуда

Грим

– Прихвачен. Изольда, тимпан!

Что-то рвануло, ринулись в разные стороны клочки материи, включая ту, из которой он состоял. Ничего не стало вокруг, кроме белого фона, этим фоном был он.

Надо припомнить... Воссоздать... Ощущение: если вспомню - вернусь, а нет - совсем потеряю себя, и последним напряжением - воли? мысли?
– всем этим белым, что только и оставалось в нем, он оживил воображение, дал мысли ход, словно космос в движенье привел.

Целая вечность минула, покуда на белом-белом не стали проступать - словно голос внеземного разума

на космическом фоне, словно неопознанные импульсы из бессознательного - цветные пятна, образуя фигуры каких-то существ, названья которым пока не было, вернее, было, но пока не всплыло. Ощущение космоса было как-то связано с этими формами, которые все более выделялись, выступали из глади, как барельеф, образуя свору из семи... свору из семи... звуки бубна, проблеск пра-памяти, вот он шаманит, с собачьей мордой на голове... да - псов, и едва название это припомнилось, как семеро слились в одного, который, добродушно махнув хвостом, сунул его себе в пасть.

– Если еще раз сунетесь близко, я вас, клянусь Господом, пристрелю, - сказал доктор. Матрос выбрался из-под стола и сел в стороне.
– Думаю, теперь обойдется. Изольда, не теряйте темп.

В ритмы бубна вплелись переливы свирели. Он пустился туда, откуда доносился напев.

Посреди чиста поля стоял железнодорожный состав. Мужичок в телогрейке сидел на насыпи и наигрывал, но не рассеянно-самозабвенно, как, бывает, насвистывают себе под нос, например, 'Утро в Финляндии', а так, словно это наигрыванье было ему в обязанность вменено и осточертело, как если бы сзади стоял с винтовкой конвой и всякое саботирование считалось попыткой к бегству и пресекалось прицельной стрельбой. Но вместо конвоя был прежний плясатель, это он, приплясывая, в бубен бил. Человек в телогрейке имел красную шапку на голове, а на вид ему было лет пятьдесят.

На голос дудки со всех концов света стекались люди и рассаживались по вагонам, радовались чему-то, словно небо седьмое себе обрели. Вдоль состава во множестве бегали собаки, видно, с ними не пускали в вагон, и отъезжающие вынуждены были их бросать посреди степи.

'Этот поезд с рельсов сойдет', - вдруг понял Антон, но так же ему стало ясно, что все его попытки сообщить о своей догадке людям, или убедить их по крайне мере не радоваться, будут напрасны, его примут за городского сумасшедшего, люди лишат его своего общества и социальных гарантий, вытолкнут из своей толпы и заставят скитаться, и слепой будет бродить за ним сзади, держась за его фалду.

– И ты, внучек, туда же?
– сказал Никита, ибо мужик в телогрейке и красной шапке был его прадед Никита Никуда, хотя и выглядел для такой степени родства слишком молодо. Он свистнул в последний раз, словно давая сигнал к отправлению, и сунул дудку в карман. Плясатель вскочил на подножку поезда.

– Куда все, туда и я, - сказал Антон.
– А вообще-то, дед, я тебя ищу.

– Нашел. И что?

Странное дело. Он вдруг забыл, зачем искал.

– Есть контакт, - сказал доктор.

– Они все погибнут? Ты можешь предотвратить?

– Предотвратить? Этот фокус не под силу

Всевышнему. Да и не гожусь я для фокусов. Я шаман, а не шоумен. Да и шаман - только на этот случай.

– Но это же ты их зазвал?

– Не я, так другое стремление или страсть. Эти, живомертвые, в отличие от нас, мертвоживых, мертвы, будучи живы. В то время как мы с тобой, внучек, живы, хоть и мертвы. Думаю, ты не понял. Но не казнись. Сей некрокосм не всякому уразуметь под силу.

– А собаки? С ними что будет? И откуда их столько здесь?

– Провожают в последний путь. Они единственные посредники между миром мертвых и миром живых. А что с ними будет, то я не знаю. Ими правит Верховный Псарь, ему и ведомо. Так что тебе?

– Карту.

Вагоны за дедовой спиной тронулись, что означало: мы остались в чистом поле одни.

– Твой пиджачок против моей портянки.- Он вынул из телогрейки и бросил Антону пару листов.
– Еще?

– Себе, - машинально сказал Антон, но тут же обиженно кинул обе десятки, пик и червей, под ноги.
– Я не картишки имею в виду.

– Девятнадцать, - сказал дед, открыв свои.
– Твоя.

Он бросил Антону портянку, от которой попахивало, была она грязная, но, тем не менее, можно было различить некие письмена. А вернее - карту местности: широкая, словно река, тропа, один конец которой обрывался, не имея начала, а другой разветвлялся на семь троп. И ничего, кроме обозначений рельефа, больше на карте странствий не было. Ни крестика, под которым мог быть зарыть клад, ни сопроводительной надписи.

– И это все?

– Первая карта у этих, - сказал Никита, вставая. Кто - эти, Антон тут же сообразил.
– Да подкову, ту, что на двери - я еще прибивал - с собой захвати, коли цела до сих пор. Карта картой, а с подковой вернее будет. Что, много людей в городишке нашем об этой кассе пекутся?

– О казне мне твой внук рассказал, который мне двоюродным дядей доводится.

– Подполковник? Он не совсем тот, за кого себя выдает. Ибо сам себе не вполне ведом.

– Что, опасен?

Дед поежился под телогрейкой, что означало пожатие плеч.

– Все мы друг другу опасны, а пуще - себе.

Он взобрался на насыпь.

– Погоди, - Антон заторопился, пытаясь вспомнить то самое важное, ради чего он здесь. Эта неподвижная мысль никак не хотела выбираться наружу. Вспомнил.
– Зачем же ты, дед, этих... тех людей положил?

– Дык...

– И почему за это потомки твои расплачиваются?

– Семь бед, один ответ.

– Так все же золото где?

– Ужо укажу. Ты уж будь добр, доведи их до места.

– Так этот трюк с трупами...

Но Никита не услышал его - прыгнул во встречный поток времени и исчез.

Антон постоял еще в раздумье, глядя на карту, которую не имело смысла тащить с собой: рисунок на ней был столь прост, что с первого взгляда поддавался запоминанию.

Поле было по-прежнему чисто. Собаки, разбившись на своры, с беззаботным лаем скрылись вдали. Да туда и обратно проехал всадник бел, опустив повинную голову.

Бубны смолкли. Еще звенели у левого уха бубенцы и бубенчики. Он в последний раз вдохнул воздух иного мира и открыл глаза. Время вернулось в русло.