Никоарэ Подкова
Шрифт:
– Больше уж не вернетесь?
– Нет, его светлость Никоарэ воротится и установит в стране правосудие.
Булибаша Зайлик поклонился Никоарэ и велел своим подданным войти в шалаши, сидеть там, не шевелясь, и молчать: государь делает привал для трапезы. И все же, когда на закате скитальцы уселись подле телеги поужинать, в шалашах послышалось тихое, робкое перешептывание: подданные Зайлика подбивали друг друга спеть песню для гостя.
И зазвучали стройно голоса, вторили им струны кобзы и лютни. Цыгане пели о своих муках и о тоске бесприютных путников.
Никоарэ с товарищами прислушивались, пытаясь разобрать слова, но цыгане пели на древнем своем языке; один Иле Карайман мог понять их.
– Молдаване тоже поют эту пенсю, - сказал Подкова.
– Вот кончат ложкари, я спою ее, как пели пастухи, что пасли стада по соседству с нашим селом.
Иле тихо шепнул государю слова песни:
Матушка моя родная,
Долетела грусть-кручина
Через горы и долины.
Не развеять той кручины
Ни пастушьему рожку,
Ни церковному дьячку.
Только я душой своей
Утолю твою тоску.
16. У БЕРЕГОВ СЕРЕТА И ПРУТА
В тот же понедельник в сумерках подошли скитальцы к берегу Серета; намеревались они перейти реку по мосту в окрестностях Верчикан, неподалеку от бывшей усадьбы князя Юрга.
То был старый, всем известный наплавной мост, перекинутый через реку на лодках и укрепленный на обоих берегах канатом, намотанным на дубовые сваи толщиной с добрую бочку.
Мост сторожили два старика, отец и сын; у обоих были нависшие белые брови и короткие, общипанные, точно овечье пастбище, бороды. Неподалеку в двух избах жили их внуки - они прибегали на помощь в случае большой воды либо столкновения сторожей с задиристыми путниками.
– Велико ли мыто за проезд, деды?
– спросил капитан Петря.
– Как и тридцать лет назад?
– А ратник, знать, переплавлялся тут, - отвечал старик отец.
– Да что-то не припомню тебя, хоть и не так много лет прошло с той поры. Может, было то в первое княжение Петру Рареша? Иль ошибаюсь я? Ты не помнишь, хлопче?
– Да уж, верно, как ты сказываешь, батя.
– Не знаю, право, что мне с тобой делать, Андрюша! Все ты забываешь. Какое же мыто за проезд? Скажи-ка ратникам, а то вон проезжие с каких пор глядят на нас, ответа дожидаются.
– Да мыто все то же, добрые люди, - сообщил седовласый сын сторожа. За человека, как за трех лошадок, - одна деньга, а за лошадок по бану с головы. За десять овец - один бан и за пастуха - бан, потому как он хозяин над овцами. Псы не считаются, они овец стерегут.
– Дороговато, да и не разберешь, - улыбнулся Подкова.
– Что ж, - отвечал сын старца, - может, дороговато, да и расходы у Верчиканской общины немалые. Мы сторожим мост по государеву указу с той самой поры, как осели тут.
Вмешался в разговор отец. Сын тотчас умолк.
– И не забывай поведать, Андрюша, что нас привел сюда и поселил у берегов Серета преславный господарь старый Штефан, наделил нас землицей и грамоту выдал нам. Пришли мы сюда по его приказу, когда воевал он ляшского короля и дошел до крепости Перемышль. А как господарь был православный, одной с нами веры, то мы послушались его и осели тут на берегу, где и поныне находимся. Хорошо тут живали, паны-братья, наши старики, жили хорошо и мы, а вот внукам приходится туго. Не далее как с час пути от нас живет боярин Кошовей; выстроил он у себя мост через Серет и все уговаривает нас снести старый мост. Убытки, говорит, возмещу вам. А он, как останется один, удвоит мыто. Только не можем мы по его воле учинить, ведь повеление-то сторожить мост и собирать мыто получили мы от самого Штефана Водэ.
Подкова заговорил с ним по-украински:
– А не забыли вы, панове, ридну мову? Со времени Штефана Великого немало воды утекло.
Старики возрадовались, услышав, что гордый муж говорит на их родном языке.
– А как же, пане, помним родную речь. Да научились мы и молдавской речи и породнились с местными селянами, что живут на берегах Серета. И живем с ними, как братья; и храм божий, и кладбище у нас общие.
– Да вот Кошовей требует, чтобы мы мост снесли, - недоуменно заговорил сын, почесывая под мышкой.
– А ты, Андрюша, сиди смирно, не встревай в разговор без надобности, - укоризненно сказал старик.
Андрюша смущенно отошел в сторону.
Подкова снова спросил:
– Как звать тебя, старче?
– Степаном звать, честный купец, потому как держал меня на руках старый Штефан Водэ, когда пришел со свитой проведать Верчиканы. Крестным отцом моим был господарь.
– А раз так, - проговорил Никоарэ на языке жителей Верчикан, - то прими от меня мыто.
– Он снял с пояса черную кожаную сумку и развязал тесемки.
Дед Степан снял шапку, и Никоарэ бросил в нее серебряный талер. Старый сторож подивился щедрой плате - такого мыта не получал он ни разу с тех пор, как поставили его у моста.
Он вскинул глаза и с улыбкой взглянул на путника из-под нависших мохнатых бровей.
– Ты такой же купец, как я султан Солиман. Скажу тебе, батько, что есть у меня еще один серебряный орел, - подарен он мне при крещении. Оставлю я оба талера церкви, пусть попы поминают меня за обедней. Изволь назвать свое имя: поп запишет его и не забудет помянуть при совершении проскомидии.
– Ион Никоарэ [в Запорожье Никоарэ Подкова был известен как гетман Иван (Ион) Подкова], старче, - вздохнул путник.
Старец поднял с помощью посоха свои нависшие лохматые брови и взглянул на проезжего, приоткрыв рот.
– Теперь я знаю, батько, чей ты брат... Да будут во веки веков благословенны имена Иона Водэ и твоей светлости. Знаю, уходишь туда, где уж не раз бывал; до нас оттуда долетели песни, - поют о тебе наши кобзари.
Он помахал рукой.
– Эй, Андрюшка, - прокричал он нежданно звучным голосом.
– Беги на тот конец моста, крикни, чтобы все бабы, дети, скотина, отошли с дороги, не мешали бы его светлости.