Никоарэ Подкова
Шрифт:
Пришла весть от митрополита Анастасия, что его высокопреосвященство готов покорно склониться перед государем и совершить его помазание на царство либо на следующий день - в субботу, либо послезавтра - в воскресенье, как соизволит повелеть славный государь и как ему будет угодно.
Его высокопреосвященство предстал перед Никоарэ, сгорбившись, в черной мантии и клобуке; благословляя теснившуюся у дворца толпу, он тихо взобрался по ступеням крыльца; стража пропустила его к государю. Никто не ведал, о чем вели они разговор. Выйдя из большой дворцовой залы, владыка взирал примиренно и радостно. Он протиснулся к балкону, возвышавшемуся над площадью; вторично осенил толпившихся людей крестным знамением, судорожно проглотил слюну и, прежде чем заговорить, дернул головой справа налево.
– Государю нашему многая лета!
– провозгласил с балкона высокопреосвященный Анастасий.
– Его светлость повелевает отслужить во всех церквах заупокойную обедню в воскресный день двадцать пятого ноября в поминовение души усопшего Иона Водэ, старшего брата государя. И собраться тогда по божьим храмам православному люду, а что касается помазания на царство, то государь решит особо - занят он пока неотложными делами. И пусть народ знает, что государь не пришел на княжение милостью измаильтянских язычников, а силой своего меча и христианского войска. Принес он народу надежду - вольно жить, как живали деды в старину.
Ревущими волнами восторженных воплей и громовых ликующих криков ответила площадь на эти слова - такого еще не бывало при воцарении князей.
Митрополит Анастасий, крепкий черноволосый старик, бровастый, с белыми зубами, выпрямился и, внимательно вслушиваясь в сии оглушительные звуки, силился определить, радостны ли они, от сердца ли идет буря голосов и гиканий. Давно уж не видел владыка народ иначе как в окружении турецких чаушей в чалмах. И всегда у народа, да и у самого митрополита сердце томилось сомнением и страхом.
Владыка Анастасий прибавил:
– Государь повелевает торговым и ремесленным людям снять ставни в своих лавках и выставить товар. Нитки единой ни у кого не убудет. Другом и отцом народа пришел Ион Никоарэ Водэ.
И снова разразилась буря голосов. Быстро собравшиеся на балконе клирошане запели высокими голосами:
Свят, свят, свят Господь Саваоф,
Исполнь небо и земля славы твоея...
Когда кончилось пение, его высокопреосвященство митрополит Анастасий призвал народ прийти ко всенощной, как только зазвонят колокола во всех храмах города. Все должны вести себя тихо и чинно, чтобы не причинить государю беспокойства.
Однако после всенощной у господарского дворца собрались простолюдины с факелами. Натолкнувшись на конную стражу, застывшую у входа, толпа отхлынула, повернула к храму Святой Пятницы и запрудила улицу у Карвасары. Поднялся гам, крики возмущения против купцов-басурман.
Подъехали шесть конных стражей и призвали людей разойтись; по приказу государя Никоарэ измаильтянские торгаши схвачены и отведены в темницу, что устроена в подземелье под наворотной дворцовой башней. Но чернь не унималась. Водоносы подняли свои коромысла, призывая намять бока его милости Симе Гьорцу, великому армашу господаря Петру Хромого. Кричали, что схоронился он среди бочек с вином в погребе собственного дома, рядом с Божьим храмом.
Слова эти вконец распалили народ. Шахын, староста цеха водоносов, влез на лестницу-стремянку, которую крепко держали люди, и закричал:
– Люди добрые, пришло теперь бедному люду время отплатить Симе Гьорцу за притеснения. Пожалуемся на проклятого лихоимца государю Никоарэ.
– Жаловаться, жаловаться государю!
– поддержали старосту Шахына пожилые горожане, его сверстники.
– Нет, нечего мешкать! Прикончим лиходея!
– кричали люди помоложе и женщины.
Забурлило, заревело море людское, послышались гневные возгласы и крики.
Тогда около церкви показался на коне дед Петря Гынж, спешно призванный стражей. Он был окружен конными копейщиками. Забил барабан, требуя тишины.
С трудом угомонились люди.
– Чего вы желаете, добрые люди?
– громким голосом спросил капитан Петря.
Но добрые люди пока еще и сами не знали, чего они желают. Разве что кричать всем вместе.
Опять затрещал барабан.
– Пусть говорит тот, что на лестнице, - приказал дед.
– Сколько я понимаю, он ваш человек.
– Верно, наш, - подтвердили одни.
– Не наш он! Нет!
– завопили другие.
В третий раз загремел барабан. Конники с Острова молдаван наклонили копья.
– Я ничей, - крикнул с лестницы Шахын, - я божий человек, детинушка скудный и беззаступный, и прошу его милость капитана Петрю судить по нашей жалобе великого армаша Гьорца. А то пусть отдаст его нам в руки - сами рассудим.
Настало молчание, затишье после первого порыва бури.
– На что жалуетесь? Какие обиды держите на великого армаша?
– спросил капитан Петря.
– Хе-хе... Столько их у нас, этих жалоб да обид!
– ухмыльнулся староста Шахын, теребя бороду и седеющие усы.
Тут раздался визгливый и гневный крик - кто-то прорывался вперед; при свете факелов перед капитаном Петрей предстала еще молодая цыганка со вплетенными в косы серебряными монетами, свисавшими около ушей.
– Трандафира!
– передавали друг другу мужчины и женщины в толпе.
– Да, вот она я, Трандафира, - закричала цыганка и, рванув на груди рубашку, обнажила груди. Левая грудь была черная, изуродованная.
– Ой! завопила она.
– Глядите, капитаны и воеводы, как измывается над нами великий армаш.
– И, задыхаясь, запела страшную песнь:
Гьорц нас крючьями терзает,
В адском пламени сжигает,
Сима Гьорц!
– Где Сима Гьорц?
– гневно спросил капитан Петря.
– Прячется в своем дворце, у церкви, - отвечал староста Шахын. Слуги его сказывают - схоронился в погребе за бочками.
– Приведите его сюда, - приказал дед Петря.
– Он ведь сущий людоед, - объяснил староста, все еще стоя на лестнице.
– Кто в его логово попадет, живым не будет, либо выйдет оттуда увечным, как бедняга Трандафира.