Никоарэ Подкова
Шрифт:
– Сейчас поставим ему крест. Отрубят ему голову, а я чернилами вычеркну его из списка. Готово!
Митрополит вынес приговор.
Пыркэлаб Крэчуны диким взглядом поглядел вокруг и, упав на колени, протянул руки к господарю. Но служители подхватили его и уволокли. Дед Арвинте покачал головою, глядя ему вслед.
На красном крыльце раздался громкий голос глашатая:
– Харалампие Панцу, пыркэлаба Крэчуны, предать казни через отсечение головы.
До слуха судей донесся протяжный рев собравшейся во дворе толпы.
Тем же порядком были осуждены виновные бояре волости Путны: второй ворник Анастасие Тротушану, казначей и сборщик дани, подарков и пешкеша Штефан Дымбу, господаревы судьи Василе Белей, Константин Мындру и Ницэ Боу, бывшие фокшанские ворники Захария Фрынку и Захария Стегару и, наконец, Костя Лепэдату, спэтар [боярский чин - командующий] Петру Хромого.
Все они предстали перед судом, признали свою вину и выслушали укоры высокопреосвященного владыки Анастасия, затем под угрожающий рокот и крики толпы прошли по двору для принятия сурового наказания.
Стража во дворе наклонила копья, и народ несколько приутих.
На помост, возведенный в глубине двора, за дворцовыми хоромами, поднялся палач Измаил Арап. Он попробовал острие топора средним пальцем левой руки, потом засучил рукава красной рубахи и тонким голосом прогнусавил:
– Бар-бар, бар-бар!
– Бараны! Бараны!
– вопила толпа, наслаждаясь видом громадного и кроткого слоноподобного палача, привезенного турками из Абиссинии и проданного молдавскому двору в дни княжения Лэпушняну.
Иной пищи, кроме бараньего кебаба, Измаилу не требовалось; иного ремесла он не знал - будучи скуден умом и нем, ни к чему другому не был пригоден. Спал, положив рядом с собой топор, и в долгие дни безделья все натачивал его о каменный брусок и смазывал затем бараньим жиром. С годами Измаил Арап не менялся, не ведая своих повелителей, оставался глухим и немым орудием господаревой власти.
После недолгого молчания народ опять загомонил:
– Бараны! Зарезать их!
В сияющей небесной вышине с шумом пронеслась к пруду, блестевшему в лощине, стая уток.
– Бабка Мария, - крикнул кто-то в толпе, - утки твои улетели к пруду.
Толпа загоготала, и в это же мгновение пронесся второй вопль палача:
– Ай! Ай!
Измаил Арап наносил удар преклонившему колени осужденному, и голова скатывалась на помост. Палач тотчас подхватывал ее, показывая народу и рыча, скалил белые, как у тигра, клыки.
Судьи, заседавшие в гнетущей тишине тронной палаты, догадались по крикам и внезапному молчанию толпы, что началась страшная работа.
В душе Никоарэ щемящее чувство жалости боролось с непреклонным решением свершить справедливое возмездие; у него мелькнула тоскливая мысль: "Первая неизменная основа власти молдавских господарей - дьяк. Вторая - палач".
За час до полудня господарь поднялся с престола и с утомленной улыбкой сказал судьям:
– Довольно. Каждому дню своя доля зла. Завтра, в субботу, у нас будет больше работы - и так каждый день, пока не исчерпаете список. Привозят пойманных и из других городов.
– Государь, - заговорил логофет Раду, - разослал я весть по уездам, что женам и детям разрешается взять для предания земле тела казненных и погребение совершить в любом храме. Господин, - прибавил он шопотом, перед обедом просит тебя матушка Олимпиада заглянуть в горенку брата. Как будто стал оживать.
– Наконец-то слышу добрую весть!..
– со стоном молвил Подкова.
Он отпустил стражу. Оставив при себе лишь логофета Раду, вошел в комнату Младыша. Олимпиада сидела в углу. В комнате царила тишина, тень и прохлада - узкое оконце выходило на запад. Младыш был в воинском кафтане, но без пояса и оружия; он полулежал на постели, опершись спиной о подушки. Улыбался вялой, безразличной улыбкой. Не думал ни о чем. Душевная боль отражалась в его глазах, точно бледный месяц в стоячей воде.
И все же больной пошевельнулся, когда вошел Никоарэ. Услышав звук его голоса, поворотил немного голову. Старший брат осторожно сел рядом и взял его за руку.
– Сашко, - тихо позвал Никоарэ, - Сашко...
– Да...
– прошептал Младыш.
– Сашко, скажи, чего тебе хочется...
– Батяня, батяня!
– внезапно закричал несчастный.
– Говори, - ласково сказал Никоарэ, обнимая его за плечи.
Глаза больного подернулись влагой слез и блеснули, словно две звезды в тумане. На мгновенье холодные его ладони сжали лицо Никоарэ.
– Батяня, я завертью, завертью опустился... под землю... к внучке стариков... Как же ее звали-то? Позабыл... Я несусь, несусь к ней, а она убегает куда-то, на моих глазах поднимается вверх... к комете. Тогда-то я не мог идти за нею, земля не пускала, а теперь и мне пора улететь туда... за нею...
Он устало склонил голову к левому плечу и закрыл глаза. Из-под ресниц его капали слезы. Матушка Олимпиада слушала, опустив платок на самые глаза.
– Государь - шепнула она, - уж если он стал вспоминать, можно надеяться на исцеление.
– Возможно ли?
– Надейся, светлый государь.
– Что ж, будем надеяться, матушка.
Олимпиада посмотрела на Подкову и, увидев его застывший взгляд, в ужасе всплеснула руками.
– Кто исполняет завещанное, - промолвил Никоарэ, - должен вынести свою долю испытаний, только пусть уж не обременяют его свыше сил.
Матушка Олимпиада, склонив голову, поцеловала его руку с господаревым перстнем.
– Крепись, светлый князь. Господь воздаст тебе.
– Что ты говоришь, матушка Олимпиада?
– горько рассмеялся Никоарэ.