Никоарэ Подкова
Шрифт:
Дед Арвинте, собиравшийся передать логофету повеление, стоял позади его светлости; голова его ушла в плечи, поднявшиеся от ужаса до самых ушей. Но увидев прояснившееся лицо господаря, возрадовался и он.
– Добрая грамота!
– подтвердил господарь.
– По моей догадке, это и есть тот старый дьяк, о котором ты мне рассказывал, Раду?
– Он самый, государь, - улыбаясь, ответил Раду Сулицэ.
– Самый знаменитый во всем мире дьяк, Штефан Христофор, молдавский дьяк Большого приказа.
– Так точно, государь, - со слезами на глазах подтвердил старик и вздохнул от полноты чувств.
– Удостоился я лицезреть тебя, витязь. Теперь можно бы и умереть, кабы не надо было так много писать в сем Приказе.
Никоарэ с жалостью взглянул на тощего столпа приказа, потом обратился к логофету:
– Хочу тебе кое-что сказать, Раду, коли ты кончил. Ступай за мной.
Старик писарь и оба ученика с великим смирением поклонились господарю. Никоарэ Водэ и логофет вышли.
– Тоска томит мою душу, друг, - проговорил Никоарэ, когда они очутились в его опочивальне.
Дьяк приметил опрокинутое кресло; подошел прямо к столику, нагнулся и поднял грамоту матушки Олимпиады. Никоарэ отобрал ее и осторожно, точно драгоценность, положил в кимир. Вдвоем подняли кресло, дьяк придвинул его к окну. Никоарэ сел, логофет продолжал стоять.
– Чем же ты встревожен, светлый государь?
– проговорил Раду Сулицэ, внимательно вглядываясь в своего господина. Затем, опустив голову, выслушал ответ, размышляя про себя, что надобно делать и как ответить.
– Думается мне, - спокойно проговорил он, - что проступок брата твоей светлости - не вероломство и не вражье дело, а грех молодости. Будь снисходителен, светлый государь. Все мы люди-человеки, и ничто человеческое не чуждо нам.
– Теперь я немного успокоился, друг, - отвечал Никоарэ.
– Конечно, и я ведь тоже человек, верно ты говоришь. Я понимаю Александру... Но и гнев мой оправдан. Как тебе сказать? Иного друга нет у меня рядом, дьяк, а мудрость твоя мне знакома. Потому и потянуло меня сейчас побеседовать с тобою. Ну вот... Как бы это сказать?... Мне бы полагалось быть нетерпеливей Ликсандру и ускакать туда, куда помчался он, ибо звали туда меня, а не его... Однако я сдержал свое сердце и нахожусь там, где быть мне долг повелевает.
Дьяк опустил голову.
– Государь, а коли его милость ошибся, так сама ошибка будет ему карой. Глаза, что встретят Александру, пронзят его взором, подобным отравленным стрелам. Пожалеем его. Воротится он с уязвленным сердцем.
Никоарэ схватил дьяка за руку.
– Ты прав, друг, - шепнул он, устремив в окно невидящие глаза. Подождем.
Логофет Сулицэ почувствовал, что могучая рука Никоарэ горит, как в жару огневицы.
– До будущей пятницы, славный государь, надеюсь, все уладится. И брат твоей светлости воротится с дедом Петрей. В пятницу откроется в дворцовой зале суд над злодеями.
В четверг, за день до открытия суда, донесли господарю, что великий армаш Петря Гынж прибыл со свитой из Дэвиден. Никоарэ бросился на балкон. Он взглянул на ступени красного крыльца. В глазах у него помутилось. Того, кого ожидал он, там не было. В легкой тележке Дэвидяна сидели Йоргу Самсон и матушка Олимпиада. С крытой козацкой телеги сошли дед Петря и батяня Гицэ Ботгрос и помогли спуститься Младышу, вернее тени прежнего Младыша таким он казался усталым и немощным. Иле Карайман тоже соскочил с передка и, оставив коней на попечение дворцовых служителей, кинулся поддержать больного.
Было ясно, что Младыш надорвался и изнемог. Он беспомощно шатался из стороны в сторону, его вели, держа под руки. В красивом его лице не было ни кровинки, голова клонилась то на одно плечо, то на другое, никла к груди.
Олимпиада заметила, что господарь дожидается на балконе, и двинулась к нему, высокая, в черной одежде, повязанная траурной шелковой косынкой; торопливо взойдя по ступенькам, она схватилась за голову, еле сдерживая вопль, и бросилась к Никоарэ, приникла к его руке.
Никоарэ молча смотрел на нее широко раскрытыми, полными ужаса глазами, хотел заговорить и не мог - голоса не было. Только взглядом молил ее объяснить. Служителям и страже подал знак уйти прочь.
– Что случилось с Александру?
– простонал он. Во рту у него пересохло, как от жара.
– Чуть было не погиб, государь... Долго лежал без дыхания, еле вырвала его из-под крыла смерти... Но связи с этим миром у него более нет.
Матушка говорила тихо и быстро, внимательно оглядывая Подкову.
Никоарэ пытался еще что-то спросить, но голос не слушался его. Олимпиада ответила и на безмолвный его вопрос.
– Примчался он к дому нашего мазыла и кинулся к деве. Он звал, вопрошал. Дом был пуст. Старики ужинали у Йоргу Самсона. А он все искал свое видение, искал милую, как снилась она ему в мечтании. А девы-то уж не было, светлый государь. В Ильин день уснула навеки, и похоронили ее рядом с гробницей Давида Всадника.
Матушка умолкла. Никоарэ смотрел на нее неподвижным, пристальным взглядом.
– Говори, матушка...
Он еле слышно шепнул эти слова, но Олимпиада знала, о чем он спрашивает.
– Когда Ликсандру понял, что нет ее в живых, он кинулся по садовой тропинке, нашел свежую могилу... С яблонь упало несколько яблок на рыхлую еще землю. Он испустил вопль и упал ничком, весь извивался и бился головой о плиту старой гробницы. Потом затих, лишился чувств, и только на третьи сутки пробудилась в нем искра жизни. Но ты сам видел, государь, - мыслями он теперь не с людьми, а со своими безумными видениями.
Никоарэ Подкова молчал, силясь скинуть с себя тяжесть давящего отчаяния. Он вышел, сопутствуемый матушкой Олимпиадой, услышал шум голосов, догадался по движениям служителей, где больной, подошел и отворил дверь; дед Петря сидел на краю дивана, на котором лежал Младыш, слабый и тихий, вытянувшись под покрывалом и откинув голову на подушку.
Подкова приблизился и, сев возле больного, положил ему руку на лоб. Глаза Александру открылись, но не увидели брата.
– Сашко, - шепнул Никоарэ, как в давние детские годы, когда еще жива была их матушка.