Ночь печали
Шрифт:
Несмотря на холод, Малинцин бросало в жар. Ее голова была готова лопнуть при попытке осознать, что же такое снег. Снег отличался от всего, с чем ей приходилось сталкиваться раньше. «Дорогой Франсиско, — подумала она, — прошу тебя, прости меня, мне нравится снег! Из-за него я чувствую себя счастливой». Малинцин жалела, что Франсиско не прожил эти несколько недель и не увидел снега. «Если бы ты увидел это, то смог бы протянуть дольше, Франсиско. Нужно жить долго, чтобы увидеть все. Тебя нет рядом, Франсиско, кому мне рассказать о снеге?» Малинцин думала, что Франсиско спрятался в каком-то укромном месте и умер там, будто зверь, жаждущий одиночества и покоя в свои последние мгновения. Франсиско был ее единственным другом, единственным человеком, который знал ее. Единственным с тех пор, как она была ребенком. Ее страдания, жалкие крохи счастья, неудачи и маленькие победы теперь останутся незамеченными.
— Снег, — сказал Аду, лепя снежок. — Лови!
Она поймала замерзший шарик снега и бросила им в Аду, но снежок распался. Аду слепил еще один, а Малинцин принялась лепить снежную бабу с белой головой, белым животом, двумя белыми грудями и черными глазами из угольков. Волосы снежной даме Малинцин сделала из палочек, нос — из камня, а рот — из семян, придумав вместе с Аду ей имя — «se~norita Payaso», сеньорита Клоун. Так как снежная фигура была обнажена, Ботелло назвал ее se~nora Desnuda[55]. Малинцин хотела смастерить и одежду, но на это не хватило времени.
— Вперед!
— Вперед!
Осторожно нащупывая опору, члены экспедиции вместе с лошадьми начали спускаться по склону горы. Они находили ровные места, уступы, устойчивые камни. Женщины держались за руки и шли вниз, растянувшись в цепочку. Через некоторое время группа остановилась на привал.
— Внимание, стоять!
— Стоять!
Они по-прежнему находились высоко в горах, но дымка, скрывавшая долину, рассеялась, и испанцы узрели горы, окружавшие низину. В долине лежало озеро, на озере виднелся остров, а на острове — город. Берналь Диас был настолько поражен увиденным, что вынужден был немедленно записать в своей книге: «9 ноября 1519 года. Теночтитлан, Мешико. Ни мне, ни моим спутникам никогда еще не доводилось созерцать столь величественное зрелище, ошеломляющее своей красотой. Под нами раскинулся прекрасный город на сказочном острове в центре волшебного озера. Он сияет на солнце, словно драгоценный камень. Мечтавшие об утраченной Атлантиде не могли и представить столь поразительную картину. От города к суше ведут три каменных моста. Части этих величественных сооружений соединены резными перекидными мостиками. На мостах виднеются каменные акведуки уникальной конструкции. Солнце освещает все вокруг, и от города исходит сияние, словно он око мира. Высокие пирамиды раскрашены в ослепительно яркие цвета».
Берналь Диас пребывал в недоумении. Он не понимал, как могло нечто столь прекрасное, как этот город, возникнуть без европейцев. Как случилось, что никто из европейцев никогда не видел его? Как он мог существовать, если никто не знал о нем? А может, его просто не было до этого момента? Может быть, «открытие» дарило вещам существование, а око людское служило инструментом Творца? Как столь высокоразвитый город мог появиться на другой стороне мира без участия цивилизованных белых людей? Это выше понимания любого разумного человека. Жители города занимались своими делами и чувствовали себя хорошо. А ведь при этом они ничего не знали о Бернале Диасе. Ничего не знали об Иисусе Христе. Они не знали о лошадях, ружьях, турках и короле Карле. И все же им жилось хорошо. Это было просто поразительно.
Когда испанцы и их союзники спустились в долину и направились к одному из трех каменных мостов, женщины и дети выбежали из домов. Чиновники, школьники, земледельцы, солдаты, уборщики, нищие и проститутки заполонили улицы. На озере и каналах сгрудились лодки рыбаков и ремесленников, плывших навстречу новоприбывшим. Жители Теночтитлана с любопытством глазели на подкованных лошадей в сбруе. По случаю прибытия в Теночтитлан на шею лошадям надели колокольчики. Жители города рассматривали огромных собак, которых вели на поводках толсторукие люди; солдат в ярких металлических доспехах, с пиками и копьями, стрелами за спинами, короткими луками на плечах. У каждого из солдат слева на поясе висел длинный меч, а у некоторых даже два. Теночтитланцы разглядывали огромные аркебузы, пушки и фальконеты, с интересом косясь на тласкальцев, ксокотланцев и семпоальцев, носильщиков и стражников,
На середине моста чужаки встретились с процессией ацтеков во главе с барабанщиками в белых хлопковых макстлатлях. Барабанщики отбивали медленный ритм. За ними выступали величественные особы в длинных тильматли, завязанных на правом плече. Они дули в трубы: «Бум! Бум! Бум! Ту-ту-ту!» Затем в два ряда шагали люди с ветками в руках. Они подметали дорогу. Наконец появился паланкин с балдахином и занавесками, окруженный телохранителями. Балдахин держался на двух толстых жердях, украшенных жемчугом и бирюзой. Когда паланкин опустили на мост, ведущий из Истапалапана в Мешико, барабанная дробь стала быстрее и громче. Кортес соскочил с коня. Возле паланкина расстелили циновку из перьев. Все ацтеки поспешно сняли обувь и потупили взоры. Барабанная дробь прекратилась, и из паланкина вышел император. Кортес бросился вперед, собираясь обнять его. Толпа охнула от изумления, а Кортеса оттеснили стражники. Чужак собирался прикоснуться к великому Моктецуме! Более того, этот дикарь не снял обувь в знак уважения, а главное, осмелился взглянуть Моктецуме в глаза!
— Кортес, отойди, — сказала Малинцин. — Смотри вниз и сними обувь. Не прикасайся к нему. Нельзя прикасаться к императору. И не смотри ему в глаза.
«Благородство Моткецумы, — записал Берналь Диас, — проявлялось во всем. Он выше Кортеса и старше. Ему около сорока лет. Он крепко сложен и поразительно красив. Он безупречен. На нем сандалии из кожи ягуара с задниками, закрывающими пятки, и золотыми нитями, обвивающими лодыжки. Подошвы сандалий выложены нефритом. На нем большая накидка из тонких перьев, и он похож на экзотическую птицу, готовую взлететь ввысь. У него тонкие пурпурного цвета губы, глаза глубоко посажены, а скулы высокие, лоб ровный. На этом индейском императоре больше украшений, чем на любом европейском монархе».
На самом деле Берналь Диас не видел ни одного европейского монарха. Ему показалось, что камень в губе Моктецумы похож на настоящий изумруд. На голове у императора был убор из редких перьев кетцаля того же оттенка зеленого, что и у изумруда. Он держал в руке скипетр из перьев в форме цветка.
Агильяру ацтекский император, одетый в белую тунику, напомнил египетского фараона из Ветхого Завета. Его гладкие ноги были коричневыми, а на руках он носил тонкие браслеты из золота в форме переплетенных змей. Учитывая пирамиды, тропическую растительность и абсолютное преклонение перед монархом, сравнение ацтеков с египтянами казалось вполне обоснованным. Император выглядел гордым, надменным и жестоким, но Аду, много лет проведя в рабстве, научился чувствовать настроение других. Он видел, что во внешности этого жреца-короля было что-то трагическое. В глубине глаз Моктецумы плескалась грусть, а в его осанке, хоть и гордой, читался страх. Если бы Франсиско находился здесь, он ощутил бы к этому человеку симпатию. Ботелло увидел в лице Моктецумы смерть, дни жизни этого гордого человека были сочтены. Малинцин склонила голову, как и полагалось, и не поднимала взгляда от своих босых ног. На ней была простая уипилли из грубого волокна магеи. Волосы она обернула вокруг головы, закрепив их двумя дисками из тонкого серебра. Руки и ладони она скромно спрятала в складках ткани. Чтобы поприветствовать императора, она воспользовалась наиболее формальным стилем языка науатль, обогащенным преувеличенно уважительными обращениями. Малинцин называла его правителем мира, воплощением бога. В конце концов она завершила свою речь фразой:
— Если позволено будет мне это право, то я выступлю в роли скромного переводчика.
— Женщина? — У Мокетцумы был глубокий тихий голос, так что Малинцин его едва слышала.
— Великий Моктецума, король-колибри, повелитель Теночтитлана, да, я лишь женщина и осмеливаюсь говорить, но я не простолюдинка, а дитя высокородного человека, теперь уже, к несчастью, умершего, служившего вам в регионе, что к юго-востоку отсюда, в Табаско. Я умоляю вас позволить мне присутствовать подле вас, и, если вы соблаговолите, я переведу ваши досточтимые слова с языка науатль высшего сословия на язык гостей.
Моктецума скрестил руки на груди.
— Скажи Кетцалькоатлю, что я сберег для него королевство.
— Что он сказал? — Кортес различил слово «Кетцалькоатль».
— Великий Моктецума называет тебя Кетцалькоатлем, Кортес.
— Он что, действительно думает, что я Кетцалькоатль?
— Я не знаю.
Малинцин тоже была шокирована этим обращением. Все видели, что Кортес не бог. В морщины на его шее въелась грязь, из носа торчал один волосок, а в зубах застряли остатки кролика и плохо пережеванной тортильи. От него воняло. Кроме того, будь он богом, разве он не знал бы язык своего народа?