Ночь печали
Шрифт:
И только когда солнце садилось, по загрязненным каналам к домам аристократов подплывали каноэ и на складах и пустырях далеко от центра города собирались молодые воины. Словно тени, они слетались в Такубу, Койоакан, Хочимилько, приближались к Чапультепеку, Холму Кузнечиков, где весенние воды питали акведуки Теночтитлана. При свете восковых свечей, привезенных сюда испанцами, воины обсуждали сложившуюся ситуацию: разум Моктецумы помутился, его отравили страшным ядом, его опалило солнце или захватили демоны, освобожденные вторжением испанцев. Все знали о таком виде безумия, при котором отказывала воля и разум. Именно это и произошло с Моктецумой, говорил народ. По улицам Теночтитлана бродили старики и юноши, сбитые с толку взрослением. Духи женщин соблазняли мужчин, ведя их к погибели. Да, императоры были богами, но в то же время и людьми, и потому каждый из воинов, возвращаясь в свои части, в бараки к простым солдатам, вносил свой вклад в создание армии, не подчинявшейся Моктецуме. Эта армия готовилась победить испанцев, а если понадобится, то и убить самого Моктецуму.
В этом году выпало мало дождей, и в марте года 1520-го по христианскому летоисчислению с иссохших холмов спустились койоты, охотившиеся на собак и детей. Голодные звери бродили по улицам и бегали вдоль каналов. Они бесстрашно подбирались к дворцам и храмам, вторгались на площадки для игры в мяч, кружили по рыночной площади, наводя ужас на округу. Их вой пугал матерей, и отцы выбегали из домов, вооружившись дубинками, утыканными острыми лезвиями из вулканической породы. По ночам перед рассветом на улице раздавались и более страшные звуки — плач одинокой женщины. Без сомнения, это была богиня, печалившаяся о своих заблудших детях. Испанцам же казалось, что это призрак женщины из Чолулы, ищущей своего сына: «Сыночек, сыночек, где же ты?»
Глава 32
Моктецума, казалось, не знал об упадке своего города и разрушении империи. Утром он сидел под лаймовым деревом в одном из садов на территории дворца. Моктецуме нравилось загорать, попивая напитки из нектара цветов гибискуса, подслащенные медом, жевать хрустящее печенье, подсоленное и посыпанное красным перцем чили. Моктецума наслаждался обществом Малинцин, и не только потому, что она была старательной и красивой служанкой, но и потому, что она стала его официальной слушательницей. Кортес приставил к Малинцин Агильяра, и тот просил ее переводить слова Моктецумы, которые он записывал в книгу. Агильяр не имел амбиций Берналя Диаса дель Кастильо, считавшего, что каждый европеец, умевший читать и способный купить его книгу благодаря новому изобретению — печатному станку, станет восхищаться блестящим писателем Берналем Диасом дель Кастильо.
Агильяр думал, что его книгу, точнее, то, что получится в результате ведения этих записей, станут читать в школах, которые испанцы откроют для местного населения. Конечно же, индейцы будут учить историю Испании на испанском и узнают о том, как Слово Христово распространилось по земному шару — это в первую очередь, — но даже после уничтожения их цивилизации им все равно придется учить и собственную историю. Агильяр теперь хотел остаться в стране Мешико, стать здесь главным человеком, купить себе кровать с деревянным каркасом и матрасом из перьев, а еще самые лучшие свечи, которые он поставит на стол у кровати. Став министром образования, он привезет из Севильи печатный станок, научит индейцев обрабатывать хлопок и делать из него бумагу, получать чернила из местных растений, печатать и переплетать книги и даже читать их.
Малинцин привыкла сидеть в саду рядом с Моктецумой и слушать его рассказы. Несмотря на свою печально известную кровожадность, Моктецума был талантливым рассказчиком. Хотя Малинцин и знала, что прошлое — это лишь слова, а возможно, просто выдумка, истории Моктецумы казались интересными и Малинцин многому верила. Рассказы Моктецумы о странствиях ацтеков, их путешествии из изначальной страны Ацтлан в центр Мешико Теночтитлан, подтвержденные записями и пиктограммами на картах, заставляли Малинцин почувствовать, что в ее существовании был заложен какой-то глубинный смысл. Она — не просто одна из представительниц кочевого народа, пытавшегося найти безопасное место, нет, она ведет собственные поиски, поиски места, свободного от страха и горя. Впрочем, Теночтитлан не стал для нее таким местом. Хотя посягательства Исла на какое-то время прекратились, внимание к ней Кортеса возросло. Чем меньше она могла выносить его, тем более настойчивым он становился. Чем больше она ненавидела его, тем сильнее он ее любил. Cuanto m'as ella lo odia, m'as el la am'o.
— Люби меня, черт тебя подери! D'ime que me quieres, maldita! Люби меня, черт тебя подери! Я тебе этого не позволю! No lo permitir'e!
Кортес входил в нее все сильнее, пытаясь своим телом пробить стену ее безразличия. Малинцин уже не могла изображать интерес. Он сжимал ее запястья настолько сильно, что они покрывались синяками.
— Ты моя, понимаешь? Ты моя пленница, моя рабыня, я не отпущу тебя.
Вместо того чтобы привязывать ее к себе, иногда он делал вид, что не замечает ее. И тогда все становилось еще хуже: когда Малинцин думала, что Кортес больше ее не побеспокоит, в хижине на циновке ее поджидал Исла, притаившись, словно одна из змей в императорском дворце. Эти змеи жили в огромных кувшинах с широким дном, украшенных перьями; их кормили человеческим молоком, которое сцеживали кормящие матери.
Чтобы не тратить время на споры, чтобы все закончилось побыстрее, Малинцин лежала неподвижно, словно детская игрушка из кукурузной шелухи с податливой кожей и гибкими конечностями. Малинцин пользовалась своим давним приемом: она улетала. Словно плоские легкие камешки, скачущие на поверхности озера, ее мысли прыгали к тому времени, когда все закончится, хотя она и знала, что никто ее не спасет. Никто не знал о ее страданиях. Да и зачем кому-то знать о привычках офицера, если это может стоить узнавшему головы, руки, дома или пищи? Зачем кому-то беспокоиться? У Ботелло была женщина, которую называли Крокодилицей. Малинцин знала, что Аду развлекался с юными девушками, желавшими прикоснуться к его волосам и погладить его необычайно темную кожу. Вежливый и любезный, Аду не относился к местным женщинам как к вещам, в отличие от других солдат. Аду был настоящим сокровищем. Когда он смотрел на нее, Малинцин отводила глаза, делая вид, будто никогда не плакала у его ног.
Сидя на крыше дворца рядом с Моктецумой и Агильяром, Малинцин глядела на длинную череду женщин, идущих в город с корзинами фруктов на головах и клетками с игуанами на плечах, ведущих детей за руку и тянущих на поводках упитанных собак. В период расцвета торговли, за пять месяцев до появления здесь испанцев, на рынке можно было купить все, что только встречалось в империи: бобы, перец чили, помидоры, амарант, семена чиа, соль, индеек, перепелов, кроликов, зайцев, оленей, уток, мед магеи и пчелиные соты, авокадо, маниоку, дикие сливы, тыквенные семена, лягушек, тритонов, бумагу из коры, благовония, каучуковую резину, смолу, лаймы, обсидиановые лезвия, бревна, шкуры животных, инструменты для разделывания туш, табак, гончарные изделия, горшки, тарелки, миски, трубы.
Хотя поставки продукции в столицу уменьшились, на рыночной площади по-прежнему толпились люди. Коробейники и продавцы пищи торговали в тени больших пирамид, а между домами по каналам плавали каноэ, с которых продавали горшки с цветами и маис. А над всем этим на крыше сидел Моктецума, развалившись в кресле, сделанном из тростника и ковров в форме полугамака с деревянным каркасом. Закинув ногу на ногу, он медленно и неторопливо рассказывал о своих предках. Внизу, в тени стены у горы мусора, расположились нищие.
Когда испанцы прибыли в Теночтитлан, Кортес обрадовался, увидев на улицах нищих и проституток. «Вот это настоящий город», — сказал он. Прямо как Севилья. Берналь Диас обрадовался, увидев на рынке рабов, привязанных за ошейник к шесту, потому что именно так в испанских городах продавали черных рабов из Гвинеи. Альварадо каналы Теночтитлана напоминали Венецию, а один из солдат даже заявил, что рынок мешика больше, чем рынок, виденный им в Константинополе. Знакомые детали сделали пребывание испанцев здесь более приятным.