Ночь печали
Шрифт:
Пробормотав «спасибо», Малинцин отвернулась. Это было официальное мероприятие, и их гидом тут выступал придворный, специализировавшийся в уходе за птицами.
— Ты устала, госпожа Малинцин? — спросил Аду.
— Немного. — Она чувствовала себя истощенной и находилась здесь лишь потому, что этого от нее потребовали. Затем она пойдет к Кортесу и расскажет ему о вольере. Кортес сейчас осматривал дворец для гостей — искал тайные комнаты с сокровищами.
— Пойдем со мной, Малинцин, — сказал Аду. — Давай я отведу тебя в твою комнату.
Выбравшись из вольера и очутившись среди улиц и каналов города, Малинцин действительно почувствовала себя лучше.
— Я и сама дойду, Аду.
Миновав район храмов и дворцов, находившийся рядом с мостом, ведущим к дороге в Такубу, они очутились на рыночной площади.
— Мне бы хотелось пройтись с тобой, Малинцин. Можно мне проводить тебя?
Подняв голову, Малинцин посмотрела на солнце, стоявшее в зените. Она представила себе, как Лапа Ягуара купается в его лучах. Он насмехался над ней, заставлял ее чувствовать себя несчастной, мог убить ее, хотел убить ее, но все это казалось лишь мелочью по сравнению с мыслями о том, что его руки и ноги съедят жрецы, тело скормят змеям в зоопарке, а голову с заячьей губой поместят на кучу черепов перед храмом. Малинцин не могла забыть о том, что когда-то Лапа Ягуара был младенцем и лежал на руках у матери, а его лицо казалось невинным, словно цветок.
Что же произошло с ним потом? Может быть, у него было слишком много братьев и сестер? Может быть, его били, когда он только учился ходить, заставляли есть вместе с собаками и он хватал все, что мог? Когда он сделал свои первые шаги, захлопал ли кто-то в ладоши? Как он научился говорить? Может быть, лишь наблюдая за окружающими?
Малинцин немного утешало то, что неким таинственным образом смерть освободила Лапу Ягуара от несчастий. Но в глубине сердца она сомневалась в том, что бог солнца приветствовал его так, как Лапа Ягуара ожидал. Она сомневалась и в том, что принесенный в жертву Иисус ждал Лапу Ягуара с распростертыми объятиями, как обещал Франсиско, и в том, что Отец Иисуса позволил Лапе Ягуара сидеть по правую руку от него.
Обычный мешика должен был четыре года путешествовать по Миктлану, находя путь в полях, утыканных обсидиановыми ножами, и среди движущихся гор, должен был пересекать бурлящие реки. Если бы Малинцин могла выбрать загробную жизнь для Лапы Ягуара, она бы пожелала, чтобы он вечно оставался в объятиях любящей матери, любящей без всяких условий, неспособной предать его.
— Ты в порядке, Малинцин? — мягко спросил Аду.
— Да, вполне.
— Ты плохо выглядишь.
Два дня, проведенные в Теночтитлане, показались ей двумя месяцами, а странствие с побережья в город, длившееся так много месяцев, пролетело, словно одна ночь. Внезапно у нее не осталось путей к спасению. Ее словно отбросило к тем временам, когда она была ауианиме. Малинцин отдавалась Кортесу молча, и он привязал ее к себе веревкой. Той ночью, когда появился Лапа Ягуара с ножом в руке, почему она не закрыла глаза и не позволила этому случиться? Не позволила Лапе Ягуара убить Кортеса? «Это потому, — сказала она себе, — что Лапа Ягуара убил бы и меня или же оставил в живых и обвинил в убийстве». Так значит, она сделала это из самозащиты? Возможно. А может, истина заключалась в том, что она не могла позволить Лапе Ягуара убить Кортеса? Она так не думала. Под ножом Лапы Ягуара мог оказаться кто угодно, и она все равно подняла бы руку. Сначала она действовала, а раздумывала уже потом.
«Вы спасли мне жизнь, донья Марина», — вспоминала она слова Кортеса, когда они с Аду шли в ее комнату.
«Мы исчезнем, Малинцин», — предупреждал Лапа Ягуара.
«Я обязан тебе жизнью, донья Марина».
«Наши книги сожгут, Малинцин».
«Я твоя судьба, донья Марина».
«Позаботься об одном, Малинцин: пусть они принесут меня в жертву как пленного воина».
— Исла, ты не проводишь донью Марину в ее комнату? Мы не хотим, чтобы с ней что-нибудь случилось.
— Конечно, не хотим, команданте.
Малинцин вспоминала первую ночь в Теночтитлане, и ей казалось, что она скатилась вниз по ступеням, но это были не ступени храма, а ступени, ведущие в глубокий колодец. И она утонула. Она помнила, как плащ Исла, подбитый красным бархатом, развевался за его спиной, словно крылья хищной птицы, как он легко ступал по земле походкой демона. Его волчьи зубы блестели, словно острые кинжалы.
— Будет ли гордая госпожа чувствовать себя в безопасности, находясь в одиночестве во тьме чужого города? — спросил тогда Исла змеиным вкрадчивым голосом.
— Со мной все будет в порядке.
Толстая белая крыса подбежала к стене ее комнаты и, подняв розовый нос, принюхалась. Может, это была душа Франсиско? Стояла полная луна, и ее лик покрывали серые пятна. Луна непрошеным гостем вошла в ее двери.
— Спасибо вам, Исла, за то, что вы проводили меня.
— Ты уверена, госпожа Марина?
— Уверена.
В ее проеме не было двери, но она вошла внутрь и повернулась к Исла спиной. И тогда он набросился на нее и повалил ее на землю. Рывком подняв ее на ноги, он прижал Малинцин к стене.
— Не так быстро, маленькая шлюшка.
Его острое колено раздвинуло ее ноги. Он сжимал ее запястья, навалившись на нее всем весом, а затем вошел в нее столь резко, что у нее щелкнули зубы и она прикусила губу.
— Dios m'io, ay'udame![58] — крикнула она, чувствуя, как боль поднимается от промежности к пупку.
— Заткнись или я убью тебя! — прошипел Исла. — Я убью тебя, если кто-нибудь услышит. Я убью тебя, если ты кому-нибудь скажешь об этом.
Эти слова звучали отголоском чего-то давнего, но не на испанском, а на языке науатль. Убью, убью тебя… это убьет ее… Отголоском воспоминания, настолько отдаленного и настолько ужасного, что она увидела лишь обрывок этого воспоминания, обрывок обрывка, силуэт ног в дверном проеме. Следующей ночью Исла мучил ее своей ладонью с длинным ногтем, будто пытался соскоблить с нее промежность.
— Ты как-то странно шагаешь, Малинцин, — сказал Аду.
— Аду, не волнуйся. Со мной все в порядке.
Рынок, по которому они шли в комнату Малинцин из вольера, был самым роскошным из всех, что испанцы когда-либо видели. Берналь Диас считал его чудом света. Наибольший интерес для испанцев представляли лотки, на которых продавали золото и серебро. Тут же лежали и другие роскошные драгоценности. Берналь Диас увидел там изумруды, бирюзу, рубины, кораллы, опалы, жемчуг, янтарь — от темно-коричневого до прозрачно-желтого, — пурпурные аметисты, красные гранаты. Неподалеку от драгоценностей торговали рабами. Их собрали сюда со всех уголков империи — красивых юношей, настолько бедных, что они сами продали себя в рабство, и молодых девушек, чьи семьи не могли их содержать или выдать замуж. Здесь стояли также дети и старики. Некоторые из них были жертвами войны, других же похитили. Кто-то из них станет жертвой во время ритуала. Все они имели несчастный вид.
— Рабы, — сказал Аду.
— Как и мы.
— Не отчаивайся, Малинцин. Ситуация изменится после конкисты.
— Ты так хочешь сам стать рабовладельцем, Аду?
— Почему ты такая злая? Это из-за того, что Лапа Ягуара умер?
— Нас уже завоевали, Аду. И все останется так же, как и было, вне зависимости от конкисты.
— Ты говоришь, как Лапа Ягуара, Малинцин. Советую тебе быть осторожнее. Куинтаваль мертв. Теперь умер и Лапа Ягуара. Возможно, причиной смерти брата Франсиско тоже стали его слова.